Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Нужен поход на Европу».

Ещё более жёсткое письмо уходит из Дюссельдорфа старому знакомому и партийцу Александру Сахарову.

Адресата Есенин выбирает с умом, будто бы говоря: нет, ребята, хоть вы и бьёте нашего имажинистского брата с размаху, а деваться друг от друга нам всё равно некуда.

Письмо датировано 1 июля 1922 года.

«Что сказать мне Вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом?

Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешивизну бумаги и переводов. Никому здесь это не нужно. Ну и ебал я их тоже с высокой лестницы».

Это только вступление!

Продолжает:

«Порой мне хочется послать всё это к ебенейшей матери и навострить лыжи обратно. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину. Ёб их проеби в распроёбу. Конечно, кой-где нас знают, кой-где есть стихи переведённые, мои и Толькины, но на кой хуй всё это, когда их никто не читает.

Сейчас на столе у меня английский журнал со стихами Анатолия, который мне даже и посылать ему не хочется.

Очень хорошее издание, а на обложке пометка: в колич. 500 экз. Это здесь самый большой тираж! Взвейтесь, кони! Неси, мой ямщик…»

Тираж в 500 экземпляров Есенина удивил — и недаром. В голодной Советской России, где денег людям не хватало даже на хлеб, он и его друзья-имажинисты продали, как мы помним, десятки тысяч книжек. Имажинисты жили на это — и неплохо жили.

Тиражи журналов в Советской России росли как на дрожжах. И вызывавшие у Есенина тоску пролетарии, и корявые крестьяне водили заскорузлыми пальцами по строчкам, пытаясь вникнуть в написанное.

На поэтические вечера не то что в Москве, а даже где-нибудь в Ростове-на-Дону, Ташкенте или Харькове набивались полные залы, причём можно было выступить не раз и не два, а десять раз кряду — и видеть горящие глаза, и слышать, как кричат: «Е! Се! Нин!»

Письмо Сахарову о делах в Европе Есенин завершил так: «Ни числа, ни месяца, / Если б был хуй большой / То лучше б на хую повеситься».

4 июля Есенин и Дункан, получив визу на въезд в Бельгию, отправляются в Кёльн.

Пробыв там день, перебираются на приморский курорт.

Оттуда пишет уже Мариенгофу, продолжая начатую в предыдущих письмах тему:

«Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая „северянинщина“ жизни, что хочется просто послать это всё к энтой матери.

Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Бель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю, что придумать.

Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны ещё и быть не может».

Под финал письма Есенин просит Мариенгофа не выезжать пока из России: «Наше литературное поле другим сторожам доверять нельзя», — то есть оставляет Толю за главного, пока его самого нет.

Имажинисты в отсутствие Есенина начали издавать свой журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном», и там Мариенгоф будет публиковать их с Есениным переписку.

11 июля Сергей и Айседора отправляются в Брюссель.

Селятся, как всегда, в одном из лучших отелей — здесь это был «Метрополь».

Айседора, сколько бы злые языки в эмигрантских газетах ни называли её старухой, три дня подряд с фурором выступала в Королевском оперном театре «Ла Монне».

Есенин мог порадоваться успеху Изадоры раз, мог два, мог три, но его состояние становилось всё хуже.

Ещё в России он признался Лизе Стырской: «Почему танцы так прославляют? Допустим, я признаю, что это искусство. Возможно, как и все другие искусства; но мне это кажется смешным».

Хорошо, пусть ей аплодируют, пусть она собирает полный зал и день, и два, и три — хоть неделю; но почему, объясните, почему здесь тысячи людей идут любоваться танцами, а его поэзия не нужна и сотне человек? Да если бы только его. Вообще — чья угодно.

Есенин никак не мог взять всего этого в толк.

Во Францию их готовы были пустить только с официальным уведомлением, что они не станут проводить «красной пропаганды». А то вдруг опять начнут петь «Интернационал».

Айседора, чтобы хоть как-то успокоить своего Сергея, придумала, наконец: надо издать сборник его стихов на французском! Французы ценят поэзию, они, как русские, они поймут, давай попробуем.

Нашли переводчиков: Франца Элленса — 41-летнего, похожего на Христа, с умными, несмеющимися глазами, и его 29-летнюю миловидную жену Марию Милославскую.

13 июля Есенин посетил их в брюссельской квартире, принёс свои книжки: «Пугачёва», «Исповедь хулигана», другие — и «Разочарование» Мариенгофа.

Выпили чаю, предварительно обо всём сговорились.

На следующий день уже Элленс и Милославская навестили Сергея и Айседору в отеле и даже получили аванс за работу — тысячу франков.

— Изадора, думаешь, получится?

— Да, Есенин, да. Ты же гений!

19 июля Сергей и Айседора прибыли в Париж.

Несмотря на то что у Дункан ещё есть свой парижский особняк на рю де ла Помп, дом 103, селятся они в отеле «Крийон» на пляс де ла Конкорд, дом 10. Снова самый центр и роскошные апартаменты. Самая большая из королевских площадей — площадь Согласия.

Как выходишь — слева парк Тюильри, а за ним Лувр. Вид на Эйфелеву башню. Напротив гостиницы — Национальная ассамблея.

В Париже что-то, хотя и ненадолго, поменялось.

Есенин не обманывал Мариенгофа — пить он бросил: алкоголь не веселил и не успокаивал.

На парижских фотографиях у Есенина неожиданно отдохнувшее, светлое, очень красивое лицо.

Отчаявшись из-за полного отсутствия внимания к себе в германской поездке, здесь он временно воспрял. Перевод уже делается — будет книжка: может, не всё ещё потеряно?

Мэри Дести пишет, что в Париже у Айседоры и Есенина всё пошло на лад, эти два месяца стали радостными и умиротворёнными: «Всюду в их честь устраивались приёмы, и она была счастлива, как школьница. Сергей вёл себя ангельски и интересовался только своими стихами и работой».

Спасибо висбаденским врачам — курс лечения вкупе с заботами Айседоры о продвижении поэта Есенина на французском рынке дали блаженный перерыв в нервической и алкогольной гонке поэта.