Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Или Гале Бениславской? «Здравствуй, Галя, я с Айседорой в Висбадене, а как ты там? Лечишься от депрессии в санатории?»

Или в Константиново? «Здравствуйте, родные, я с Айседорой, вы её не знаете, в Висбадене, это в Европе, у моря, лечусь от алкоголизма, в Берлине пел „Интернационал“ и ходил в клуб для педерастов, отец, наверное, знает, кто это, а мать — нет, и не надо. Как там наши соседи? Как посевы?»

Почему Анатолию — ясно, а Шнейдеру — потому что последние месяцы Есенин видел его почти ежедневно, и не кто иной, как «Иля Илич», был посвящён во все, даже самые интимные, события их с Айседорой жизни.

21 июня Есенин перечисляет Шнейдеру невесёлые новости:

«Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издёргала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ногу. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.

Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много заработал бы денег. Пока получил только сто тысяч с лишним марок, между тем в перспективе около 400. У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат её дом продал и заплатил ей всего 90 тысяч марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество её: библиотека и мебель — расхищены, на деньги в банке наложен арест».

Всё действительно было не так радужно, как Есенину казалось из России, но всё-таки и не столь плачевно: у неё действительно были недвижимость в Лондоне, Париже, Берлине и счета со многими нулями, пусть и арестованные за разнообразную налоговую халатность.

Просто дела надо было приводить в порядок, а не гоняться с хлыстом за одним русским поэтом.

В Висбадене они проживут неделю.

За пару дней Есенин немного придёт в себя.

Но здесь полноценно возникает новая проблема: они с Айседорой не в состоянии всерьёз общаться — и не по психологическим причинам, а по самым банальным, языковым.

В Москве был не только Шнейдер, но вообще множество русских, которые, если что, могли перевести с любого европейского и обратно. В Берлине их почти постоянно сопровождал Кусиков да и, опять же, появлялись всё новые русские, говорящие на нескольких языках.

А теперь, на этом курорте, где надо было решать какие-то элементарные бытовые дела — хотя бы лечить Есенина, — стала остро мешать невозможность объяснить ему, куда идти, что принимать и вообще как быть.

На девятый месяц общения они онемели!

Дункан бросилась искать в Висбадене носителей русского языка. Эмигрантов тут было мало: дорогой город.

Еле нашли, по объявлению, одну женщину.

Вспоминает Н. Радван-Рыжинская: «Получаю адрес — первоклассная гостиница в центре города. Вхожу, на диване небрежно сидит дама уже не первой молодости. Здороваюсь и начинаю урок. Ученица немного вялая, как бы не проявляет особенной охоты. Я удивлена, но продолжаю. И вдруг выясняется, что я знаю английский…»

Айседора тут же забросила занятия, перешла на английский, начала весело болтать, предложила гостье познакомить её с первым русским поэтом. Позвала Есенина — тот явился на редкость счастливый: «Господи, наконец, русский человек, хоть с кем-то можно поговорить».

Между прочим, Радван-Рыжинская отмечает, что на столе у этой замечательной пары вновь стоял, и в огромных количествах, алкоголь: коньяки, вина — её тут же усадили за стол и налили. Посреди дня!

Преподавательнице предложили гулять с ними и переводить их личные разговоры.

Несколько дней она являлась не столько давать уроки, сколько помогать Айседоре и Сергею общаться.

В последний день, вспоминает Радван-Рыжинская, они жутко ругались.

Выглядело это так.

Слева идёт Айседора и кричит ей в ухо то, что надо перевести Есенину.

Справа идёт взбешённый Есенин и кричит в ухо то, что надо перевести Айседоре.

— И скажи ей: тупая старая стерва! Точно переведи! Нет, это не точно! Меня не обманешь! Скажи, как я сказал!

Радван-Рыжинская была в ужасе.

Раскрасневшаяся Айседора предложила ей:

— Поедемте с нами в Париж. Будете нас всё время переводить друг другу.

Переводчица отказалась.

На место секретаря и переводчицы нашли другую девушку — Лолу Кинел.

29 июня Сергей и Айседора в Дюссельдорфе.

Он получает из России самые разнообразные новости.

В газетах снова пишут, что Ленин болен и пока не может работать.

В восприятии Есенина Ленин ещё не получил того значения, кое обретёт после смерти; но в любом случае, вождь воспринимался как фигура основополагающая, цементирующая наши растерзанные просторы.

Кто теперь определял чуть ли не ежемесячно менявшуюся повестку дня, когда с утра военный коммунизм, а к вечеру нэп? Когда от крестьянина то требуют учиться, как работать, то терзают его продотрядами?

Кто отдавал распоряжения, в том числе напрямую касающиеся Есенина, его товарищей и знакомых?

Ему хорошо — он пока здесь. Но придётся возвращаться — а там вводят новые законы и уставы, затрагивающие и литературу.

6 июня Советом народных комиссаров в Москве принято «Положение о Главном управлении по делам литературы и издательств (Главлит)».

Согласно уставу, Главлит отныне запрещал распространение произведений, во-первых, содержащих агитацию против советской власти, во-вторых, возбуждающих общественное мнение, в-третьих, содержащих порнографический характер. Кроме того, запрещались недобросовестная реклама и низкопробная бульварная пресса.

Под всё это можно было без проблем подверстать имажинизм.

У Есенина в «Сорокоусте», «Исповеди хулигана» и «Пугачёве» — основных, программных его вещах — присутствует нецензурная лексика, а это — порнография. А «Кобыльи корабли» — ещё и агитация против советской власти.

За частушку, которую он сочинил, скучая на Пречистенке, и при случае распевал, ему точно положено административное наказание:

Но если её опубликовать, то и в тюрьму могут посадить.

Роспись на стенах Страстного монастыря — это и порнография, и недобросовестная реклама, и возбуждение общественного мнения. Все имажинистские «мобилизации» и прочие выходки — тоже. Само «Стойло Пегаса» одним своим существованием нарушает все законы сразу.

Более того, новейшее положение в отсутствие Есенина тут же стали применять к имажинистам.

В зиму 1921/22 года имажинистский собрат Иван Грузинов сошёлся с поэтессой Ниной Оболенской, публиковавшейся под псевдонимом Хабиас. Если у Есенина есть Вольпин, а у Мариенгофа — Сусанна Мар, почему бы и Грузинову не иметь свою личную имажинистку?

Совместно с Хабиас Грузинов выпустил в январе два сборничка стихов — «Стихетты» и «Серафические подвески». Стихи там было собраны откровенно эротические.