Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В следующем номере эпиграммы:

(Непритязательная рифма «Ленин — Есенин» явно легла сочинителям на душу.)

Претензии «Руля» сводились примерно к следующему:

«Каковы же эти молодые пророки „вздыбленной“ России? Каков их умственный и моральный багаж? Что взяли они у революции? Чем живут, чем дышат? Почитайте их кокетливые автобиографии. Они все влюблены в себя, жеманничают, кичатся пьянством и разгулом, предательством и дезертирством» — это всё, конечно же, обращено к Есенину. Но автор, разгоняя себя, идёт много дальше: «Они воспевают „улыбки ЧК“, друг друга ласково похлопывают по плечу, величая „сентиментальными убийцами“… Умственная и моральная стойкость — пережиток, атрибут дореволюционной „плесени“. Они — жрецы революции, внуки Жордана и Теруань де Мерикур. И пусть некоторые из них — молодые краснощёкие буржуа, любящие пить по утрам ароматный шоколад, они гримируются под санкюлотов».

Во всём этом кипящем презрении при желании можно рассмотреть свою малую горькую правду.

Заметим только, что и эпиграммы, и частушки, и статьи публиковались анонимно. Видимо, авторам не слишком хотелось лично столкнуться с Кусиковым или Есениным.

Есенин всякий раз отвечал примерно следующим образом: вы, снисходительные демагоги, держали русского мужика за скотину, а после революции, так ничего и не поняв, пошли на него войной — но войну эту проиграли и сбежали сюда. Пока там строят, как умеют, новое невиданное государство, вы здесь изводитесь от злобы. Так что кто тут предатель и дезертир, надо ещё посмотреть. Теперь, когда я к вам явился, вы в качестве официантов обслуживаете не только всеевропейских сытых господ, но и меня, и другого дела у вас нет. Так что подите прочь и принесите мне шампанского с водкой. Да бегом, смотрите. И — эй, постой! — утренний ароматный шоколад я тоже буду.

Окончательной правоты, как мы с грустью осознаём, не имел в этом споре никто.

И потому обмен колкостями обещал, начавшись однажды, никогда не кончиться.

Единственное: Есенин всё-таки был здесь один такой — или почти один. А против него — все или почти все.

Местная публика, поливавшая его грязью в русскоязычных газетах, отменно поработала на то, что Есенин, вернувшись в Россию, самым резким образом и уже совсем всерьёз, а не для красного словца, «полевел».

Горький тоже был в Берлине.

Толстые, понемногу размышлявшие о возвращении в Советскую Россию, рассказали Горькому, что ждут Сергея с Айседорой в гости.

Тот попросил:

— Зовите меня на Есенина. Интересует меня он.

Встречались 17 мая, днём.

Есенин, какой бы он ни был сорвиголова, значение и огромность Горького понимал отлично.

И — трудно представить, но это так — при виде Алексея Максимовича откровенно заробел.

Толстые усадили их рядом, затевая то одну тему для беседы, то другую — они это отлично умели, — но Есенин лишь норовил поскорее запьянеть: может, станет проще.

Горький запишет: «…видно, что он — человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее — серая, поблёкла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика».

(Какой всё-таки зоркий глаз — как у хорошего врача.)

Есенину всего 27 лет, пить всерьёз он начал только полгода назад — и такие обескураживающие результаты: как у запойного пьяницы с многолетним «разгоном».

Ни одна тема за столом Есенина не интересовала — он только подливал; отсюда и обострённое внимание Горького к его рукам.

Зато Айседора ничего не стеснялась, непрестанно провозглашая тосты:

— За русски революс! За Езенин! За русски революс!

Горький хмурился. У него были слишком тяжёлые отношения с «русски революс». Получше, чем у газеты «Руль», но много хуже, чем у газеты «Накануне».

— Я буду тансеват только для русски революс! — обещала быстро пьянеющая Айседора Горькому. — Она красива, моя русски революс.

Улучив момент, Горький нагнулся к Наталье Крандиевской и шепнул:

— Эта барыня расхваливает революцию, как театрал удачную премьеру.

Для Горького революция стала крушением многих иллюзий. Но если бы Айседора соболезновала ему, говоря, какой ужас эта «русски революс», ему это не понравилось бы, пожалуй, ещё больше.

Дело было в другом: его ужасно раздражали сама Айседора и этот роман немолодой женщины с молодым, но явно нездоровым поэтом.

Айседора действительно в тот вечер танцевала, чем только ухудшила впечатление о себе.

Горький без малейшей пощады зафиксировал: «…извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, и на толстом лице её застыла ничего не говорящая улыбка».

Дункан по-прежнему могла вызывать своим танцем овации на любых мировых площадках, но Горький всё видел так.

Зато чтение Есениным стихов обезоружило и обескуражило Горького: он был потрясён.

Есенин читал монолог Хлопуши из «Пугачёва» и «Песнь о собаке» — давние, ещё 1916 года, стихи.

Но и в этом видно его безупречное психологическое чутьё: едва ли на склонного к сентиментальности Горького так подействовали бы имажинистские революционные поэмы «Кобыльи корабли» или «похабный» «Сорокоуст», — а вот Хлопуша… а вот собака, у которой отобрали и утопили щенков…

Горький плакал. Он часто плакал, да. Но здесь было отчего заплакать.

Крандиевская запомнит, что Горький с Есениным о чём-то под конец вечера, стоя в нише окна, разговорились.

О чём они могли говорить, отдалившись от всех?

О том, что исчез Ленин — перестал выступать, появляться на людях; ходили жуткие слухи, что его убили, что на очередном заседании он понёс околесицу и его увезли в сумасшедший дом. Сам Есенин с пьяных глаз как-то уверенно рассказывал, что Ленин покойник и забальзамирован, — в этом вдруг проявилась его странная прозорливость.

Горький Ленина знал лично и ещё год назад говорил близким знакомым, что того изводят страшные головные боли.

Что будет с Россией без Ленина — разве не тема?

Другая тема, напрямую касавшаяся их обоих, — крестьянство. Горький именно в то время работал над брошюрой «О русском крестьянстве», которую потом станут называть по основной мысли этой работы — «О жестокости русского народа». Горький, ссылаясь на постреволюционную прозу, говорил в своей брошюре про «глупость, дикарство и гнусненькое зверство русской деревни» и взывал: «…да погибнет она так или этак, не нужно её никому и сама она не нужна».

Он мог сверить свои ощущения, — которые, впрочем, менять не собирался, — с есенинскими.