Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— По бутылке того и другого. Мир хаб валюта.

(Наверняка Айседора выдала на мелкие расходы.)

Едва принесли напитки и разлили шампанское, Есенин тут же собственноручно долил в каждый бокал водки, причём себе щедрее всех.

(Водка с шампанским и водка с пивом были его любимыми коктейлями.)

Чокнулись. Айседора и Набоков пригубили, Есенин махнул залпом и снова налил.

Набоков неожиданно заметил, что в зале сидит писатель Гарри Кесслер. Набокова охватили нехорошие предчувствия. Ему менее всего хотелось с кем-то здороваться и общаться в таком заведении и в компании Есенина, казалось, готового в любую минуту разнести всё вокруг.

На счастье, погас свет. На сцену вышли двое мужчин, переодетых в женские баварские костюмы. Их сопровождал гном. Втроём они начали лихо исполнять баварский танец.

— Браво! Пляшите, суки! — кричал Есенин, поминутно вскакивая, хватая со стола то водку, то шампанское и отхлёбывая прямо из горла.

Не заметить его в зале было невозможно.

Кесслер оглянулся на крики блондина в светлом костюме и сразу опознал спутницу этого дикого русского: великая Айседора!

Есенин, какой бы ни был пьяный, тут же обратил внимание, что на их столик глазеют и его самого искоса разглядывают. Реакция его была мгновенной.

— Эй, что тебе надо, алте танте? — заорал он в бешенстве.

(В переводе — «старая тётка»; судя по всему, в момент ссор Есенин так обзывал Айседору, и вот два из дюжины известных ему немецких слов тут же пригодились.)

— Есенин, не задирайте его, он не хочет ничего плохого, — взмолился Набоков.

— Пусть эта тётка перестанет строить мне глазки, а то я снесу ему башку, — пообещал Есенин.

Кесслер, однако, этого не слышал и, выждав момент, появился у столика.

— Не могли бы вы представить меня мисс Дункан, — попросил он Набокова.

Есенин, впав в ярость, вскочил, сжимая кулаки. Набоков встал между ними, произнося слова умиротворения.

Кесслер сказал, что обожает танцы Дункан и не желает ничего дурного. Заказали ещё водки и шампанского, — тут же мужики в юбках, улыбаясь и кокетничая, принесли напитки. Кесслер и его спутник по милостивому приглашению Айседоры пересели за их с Есениным столик, и продолжилось шумное, дурное, крикливое безумие.

Набоков помнил только, как, оказавшись на улице, они с Есениным выводили на витрине позаимствованной у Айседоры яркой губной помадой: «Идите на…»

Только на эти три слова помады и хватило.

Но у Есенина ещё были в запасе пожелания, много.

В разговорах с белоэмигрантами Есенин настойчиво повторял: если вы думаете, что Россия ждёт вас в качестве освободителей, — ошибаетесь: вся Россия такая же, как я.

Отлично понимая, что из себя представляют большевики, Есенин себе никакого другого варианта поведения здесь не оставлял.

В конце концов, он свой выбор совершил, сочиняя «Инонию» и «Небесного барабанщика»; что ж теперь, в Берлине каяться, что был не прав? Обойдутся. Сами не правы.

Уже 16 мая в сменовеховской газете «Накануне» выходит большой материал о Есенине с вкраплениями его прямой речи.

Есенин не оставляет вариантов для разночтений:

— Я люблю Россию. Она не признает никакой власти, кроме советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадёжного мещанства.

В первой автобиографии, которую Есенин сочинит в эти дни по заказу берлинского журнала «Новая русская книга», он с вызовом напишет, что не вступил в Коммунистическую партию только потому, что чувствовал себя «гораздо левее», а заодно, раз пошло такое веселье, признается, что, едва началась революция, дезертировал из царской армии, а позже, когда мёрз в промозглом революционном Петрограде, рубил на дрова иконы. Что, съели? Плевать я хотел на ваше мнение по этому поводу! И далее остроумно подметит, имея в виду себя и собратьев-имажинистов (строчкой выше названы Кусиков и Мариенгоф): «Коммунисты нас не любят по недоразумению».

Да уж, после рассказов о радикальном левачестве, дезертирстве и явном кощунстве — не поспоришь.

Имажинистов за границей Есенин бессовестно прославлял, рассказывая журналистам, что в одной Москве их сто человек (преувеличил примерно в десять раз, зато, нагоняя количество, назвал свою Надю Вольпин и Сусанну Мар — бывшую возлюбленную Мариенгофа), что в числе имажинистов — сарты, узбеки, татары и киргизы.

Для полноты картины в имажинисты Есенин записал и Сергея Конёнкова.

На вопросы о состоянии русской поэзии Есенин в первую очередь рассказывает, что происходит у Толи и Вадима, а следом упоминает ещё троих: Клюева, Хлебникова и Василия Каменского.

Сколько бы ни ругался Есенин на своих собратьев по ремеслу, будучи в России, но в Европе неизбежно отстаивал интересы и «пустозвонной братии», и «ладожского дьячка», стремящегося стать «календарным святителем», и полусумашедшего харьковского «фокусника», и даже дубоголового Васи — всё равно ведь свой человек, его штаны, между прочим, в качестве экспоната висят на стене в «Стойле Пегаса».

Все они — «красные», свои, одним миром мазаны.

В эмигрантских кругах, далёких от сменовеховских, появлением в Берлине Есенина и всеми его речами, интервью и автобиографией были взбешены.

Газеты упрямо и вполне по-хамски упирали на возраст Айседоры и неотёсанность Есенина.

(Ему сразу вспомнился Петроград 1915–1916 годов: всё то же! всё те же!)

Газета «Голос России» старательно язвила по поводу есенинских, из интервью, слов: «Только за границей я понял…» «Но позвольте, — восклицали, пряча улыбку, авторы, — это просияние ума Есенина произошло ровно через сутки после его появления за границей!..»

С одной стороны, они, конечно, были в чём-то правы.

Но с другой стороны, они же не знали, какие места за сутки Есенин успел посетить: в России и за сотню лет исканий подобного не найти.

«Новое время» всласть оттаптывалось на явившейся паре:

«Судя по всему, что она делает, Айседора Дункан сошла с ума. Глупее и пошлее всего — её роман с большевистским „поэтом“ (читай: шутом и жалким гаером) Сергеем Есениным.

Роман этот, как я себе представляю, протекал таким образом.

Они встретились в танцульке.

Дункан взглянула на Есенина. Есенин пронзил взглядом Дункан. Дункан почесала ногою за ухом (одно из её любимых па). Есенин пришёл в неописуемый восторг и сморкнулся „наизусть“, они тут же познакомились».

Значит, шутом и жалким гаером, говорите…

Газета «Руль» сделала атаки на Дункан и Есенина серийной, сквозной темой.

В одном номере частушки: