Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Ещё через неделю Есенину доставляют сдвоенный номер журнала «Культура и жизнь» (№ 2–3): «Из образа Пугачёва то и дело выглядывает чьё-то постороннее кривляющееся лицо. „Имажизированы“ и испорчены не только Пугачёв, но и другие действующие лица. <���…> Только окончательный разрыв с „художественными приёмами“ бездарного Мариенгофа и Шершеневича спасёт поэта…»

Сложно было всё это вынести непредвзято, равнодушно, внеэмоционально.

Не было ни одной рецензии, где разумный критик спокойно написал бы: «„Пугачёв“ — великая поэма; влияние Мариенгофа и Шершеневича на неё очевидно, но раз поэма великая — им только в ножки можно поклониться, что помогли ей появиться на свет».

Нет, куда там.

Россия — страна мрачная, консервативная, здесь вообще декадентов и модернистов недолюбливают, якобы ценят ясность и простоту. «Миргородские нравы» — так это называл Есенин. «Поэзия, — писал он, — наравне с вином и блинами расценивается».

В голодном 1921 году имажинисты тем более раздражали своей нездешностью, нарочитостью, навязчивостью, непонятностью. На всё это накладывался ещё и квазибольшевистский флёр: по мнению околопартийных литературных самозваных заправил, имажинистские шарлатаны пишут о глубоко чуждых пролетариату ценностях и наверняка замышляют контрреволюцию.

Есенину нужно было как-то высвобождаться от злого пригляда — и вместе с тем не угодить в ловушку одиночества. И в личном смысле, и в творческом, тем более что у Есенина это переплеталось, как мало у кого. Без своей боевой фаланги за плечами он категорически не мог существовать и завет отца про стаю не забывал никогда.

Ведь только что, в феврале, вышел очередной имажинистский сборник «Конский сад. Вся банда». Грузинов, Есенин, Ивнев, Кусиков, Мариенгоф, Ройзман, Шершеневич, Эрдман — взамен перечисленных имён должны были возникнуть новые. А где взять?

Уехать бы отсюда ко всем чертям. Может, всё как-то само образуется.

Вообще говоря, Айседора никуда не собиралась.

В Москве её всё устраивало. Она только-только набрала свою школу. Она всё ещё мечтала иметь не 25 учениц, а тысячу.

В сущности, она ничего ещё не успела сделать.

Совсем недавно она говорила Лизе Стырской: «Русские необыкновенные люди. Россия необыкновенная страна. Русская революция — самая великая революция на земле. Я хочу жить и умереть в России. Я хочу быть русской».

Она и русский язык уже выучила и бегло, хотя и с удивительными ошибками, говорила. Есенин просил не поправлять её — ему почему-то нравилась её ломаная речь.

Она согласилась отправиться за границу из-за него.

И говорила теперь: «Я поеду с ним в Европу и в Америку, я сделаю его знаменитым на весь мир! Весь мир склонится пред Есениным и мною».

Если и грустно немного, то за тех учениц, 25 маленьких　девочек, которых совсем недавно напуганные русские матери привели за озябшие ручки в особняк на Пречистенке, чтобы там их обучили танцу и новой райской жизни. И подкормили заодно.

И тут один русский поэт умыкнул их добрую учительницу в дальние дали.

Школу, на счастье, не распустили — занятия теперь должна была проводить Ирма.

Что ни говори, советское правительство было крайне благосклонно к своей гостье.

Никаких условий по исполнению контракта не выставляло. Да и контракта никакого не было.

Собираясь на американские гастроли, Айседора обещала выбить приглашение в США для всех своих двадцати пяти учениц. Такие намерения делают ей честь.

17 марта 1922 года Есенин пишет заявление на имя наркома Луначарского:

«Прошу Вашего ходатайства перед Наркоминделом о выдаче мне заграничного паспорта для поездки на трёхмесячный срок в Берлин по делу издания книг: своих и примыкающей ко мне группы поэтов».

Про имажинистов Есенин благоразумно умалчивает, чтобы наркома лишний раз не злить. Более того, Есенин прямо предлагает «свои услуги по выполнению могущих быть на меня возложенных поручений Народного Комиссариата по просвещению».

Запишите меня в штатные большевистские агитаторы, я советский поэт, и я готов. Что до прежних разногласий с действующей властью — есть смысл считать их с сегодняшнего дня несущественными.

«В случае Вашего согласия, — пишет Есенин, — прошу снабдить меня соответствующими документами».

Подруга Дункан Мэри Дести, наблюдавшая в те дни имажинистов в особняке на Пречистенке, констатировала: «Они по любому поводу поносили правительство и вообще вели себя так, словно они на Монмартре», — и тут же очень точно добавляла: «Это были избалованные дети большевиков».

Со стороны такие вещи особенно заметны.

Если присмотреться, никакой политики во всех имажинистских выходках, конечно же, не было: все их «мобилизации», переименования улиц и сборники под названием «ВЧК» — не более чем «хулиганка», эпатаж, забавы.

Перед нами — не последовательные нонконформисты, а уверенные в себе литераторы, требующие исключительного внимания власти, с завидным постоянством при помощи высокопоставленных знакомых уходящие от разнообразных и более чем заслуженных проблем, то шантажирующие Луначарского эмиграцией, то прямо предлагающие взять их на работу.

Если кто-то пожелает усмотреть здесь двуличие Есенина, то для этого нет ни малейших оснований.

Есенин, памятуя о пушкинских заветах, мог сколько угодно ругать своё советское отечество, но вовсе не собирался позволять делать это кому-либо другому.

При всех своих эскападах и «крестьянском уклоне» Есенин оставался — здесь это слово уместно — государственником и старался не путать отдельные загибы и перегибы власти с государством как таковым.

Причём именно с большевистским государством. Никакого другого у него не было.

И то, что в марте Есенин возобновляет работу над «Страной негодяев» и, более того, над монологами Махно, сути дела не меняет. Пушкин тоже оды взошедшему на трон государю и послания декабристам во глубину сибирских руд сочинял, по сути, одновременно.

3 апреля постановлением комиссии по рассмотрению заграничных командировок Есенину разрешили выехать на три месяца в Берлин.

14 апреля у Айседоры умерла в Париже мать, но на похороны она не поехала — была полностью погружена в сборы с Есениным и ничего откладывать не пожелала.

18 апреля Дункан отправляет телеграмму в Нью-Йорк импресарио Соломону Юроку: «Предлагаю турне на 12 недель или дольше я Ирма великий русский поэт Есенин».

Запросила минимум 1200 долларов за каждое представление, расходы на проезд за счёт принимающей стороны и оркестр.

Можно предположить, что и выступать ей хотелось не так сильно, как раньше, — не тот возраст уже, не та форма, — но нужно было показать Америке своего ангела, своего гения. На что только не пойдёшь ради этого.