Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Здесь Есенин опускает всё то, с чем он у Троцкого не согласен, — и более к этому не возвращается, считая унизительным для поэта подробно объясняться и доказывать поэтическую свою правоту. Пусть сам додумывает.

Переходит дальше:

«Впрочем, он замечательно прав, говоря, что я вернусь не тем, что был.

Да, я вернулся не тем».

В очерке, написанном легко и пластично, следует отметить несколько ключевых пунктов.

Первый: «…я очень ясно почувствовал, что исповедуемый мною и моими друзьями „имажинизм“ иссякаем».

Он пишет, что почувствовал это на пароходе, пересекающем Атлантический океан. Но когда за плечами целая жизнь в имажинизме, пароход, конечно, ни при чём.

Необычайно обогативший Есенина имажинизм не то чтобы полностью обнулился как школа к лету 1923 года, но точно исчерпал себя как единственный способ существования в советской литературе. Вот это Есенин понял наверняка.

Однако, заявляя о конечности имажинизма, Есенин не сдаёт свои, в том числе имажинистские, позиции любым оппонентам, но, напротив, атакует.

Сначала Есенин говорит, что «разлюбил нищую Россию» и только печаль испытывает, думая о мужике, живущем в одной избе с поросятами и телками (здесь вполне различим лёгкий кивок в сторону собратьев по крестьянской литературе).

Далее Есенин обозначает всех тех, кто ему чужд, самым решительным образом: «Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке! <���…> Милые, глупые, смешные российские доморощенные урбанисты и электрофикаторы в поэзии! Ваши „кузницы“ и ваши „лефы“, как Тула перед Берлином или Парижем».

Таким образом, Есенин вновь претендует на центральное место в поэзии.

Давая фору оппонентам и соглашаясь, что имажинизм не универсален, Есенин вместе с тем настаивает на отсутствии серьёзных перспектив у всех остальных действующих поэтических школ.

И, наконец, самое главное.

Заявив, что он «влюбился в коммунистическое строительство», Есенин поясняет: «Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах — я близок им умом, и надеюсь, что буду, быть может, близок в своём творчестве».

«Быть может» тут симптоматично. Есенин как бы говорит: я, как видите, готов работать с вами, но ещё посмотрю, что вы, большевики, на этот раз скажете мне в ответ. Потому что имя моё весит очень много. И вы должны отдавать себе отчёт, с кем имеете дело, товарищи коммунисты.

И вы, товарищ Троцкий, не сумевший оценить высокого романтизма по-настоящему революционной поэмы «Пугачёв», тоже об этом подумайте.

На последней страничке «Железного Миргорода» Есенин неожиданно высокого оценит стихи Мани Лейба, назвав его одним из крупнейших поэтов современности, — и это, конечно, тоже не случайно (при всём том, что Есенин нисколько не лукавил — Мани Лейб был действительно сильный поэт).

С одной стороны, Есенин явно по-человечески раскаивается за учинённое на квартире у Брагинского.

С другой — он как бы намекает всем слышавшим, быть может, даже из числа советских вождей — о том скандале: если вам сказали, что я антисемит, имейте в виду — нет.

Троцкий, читая очерк, абзац про Мани Лейба не мог не заметить.

Есенин был неплохим стратегом.

15 августа он несёт первую часть очерка «Железный Миргород» в газету «Известия».

Через пять дней Есенина вызовут к Троцкому.

Мог ли редактор «Известий» переправить Троцкому очерк одного из виднейших русских поэтов — учитывая, что Троцкий упомянут в первом же абзаце?

Конечно, мог.

Троцкий сигнал получил. Первую часть очерка прочитал и велел попридержать публикацию.

Когда придёт пора собираться в Кисловодск, Есенин твёрдо скажет Шнейдеру, что не едет.

Соберёт оставшиеся чемоданы и увезёт в Богословский. В этом видны его определённая честность и щепетильность.

Он вполне мог бы оставаться на Пречистенке, пока нет ни Айседоры, ни Ирмы, ни Шнейдера: плохо ли — один, с прислугой, в особняке?

Но Есенин не собирался ни жить с Айседорой, ни тем более хранить ей верность.

С давней поры, ещё до отъезда, у Есенина оставались две подружки, с которыми он был близок как мужчина: Галя Бениславская и Надя Вольпин.

И женщины, с которым близок не был: Лидия Кашина и Женя Лившиц.

О каждой из названных он помнил и каждой по-своему дорожил.

Первой он начал искать Надю.

Несколько раз спрашивал Сусанну Мар: а куда вы дели Вольпин, где она?

Вольпин отдыхала в Дмитрове, но в середине месяца появилась.

Мар сразу ей рассказала: ищет.

Последний раз Есенин и Вольпин виделись перед самым его отъездом за границу: сидели на московской крыше (Надя привела), любовались на город, она подзуживала, показывая вниз:

— Если вас это повеселит, могу спрыгнуть вниз.

(Она оставалась к нему на «вы», он к ней обращался на «ты».)

Есенин отвёл её от края. Спросил ревниво:

— Будешь меня ждать?

Сам же и ответил:

— Знаю, будешь.

Вольпин обиделась: она должна хранить верность, пока он с другой женщиной уезжает невесть на сколько в чужие края.

Верность не хранила — но никого, способного всерьёз затмить или даже оспорить Есенина, у неё не было.

Они встретились в какой-то редакции едва ли не на следующий день после её возвращения из Дмитрова: Вольпин постаралась поскорее попасться Есенину на глаза.

Он обрадовался.

— Голодная? Пошли обедать?

Направились в «Стойло Пегаса» — там было то ли застолье, то ли заседание, то ли чествование вернувшегося Есенина лучшими друзьями.

Сидели: естественно, Толя и его Никритина, Сусанна Мар, Иван Грузинов, Иван Приблудный и, немного неожиданно, Сергей Клычков.

За столом Есенин вёл себя с Надей как со своей: держал, гладил, прижимал и… дерзил.

Пил при этом на удивление мало: Москва и предстоящая работа — всё это его серьёзно дисциплинировало.

В какой-то момент, когда большинство гостей разошлись, беседа пошла о женщинах.

В их кругу слухи распространяются быстро — все уже знали, что Никритина приводила к Есенину Миклашевскую; кто-то поставил ему на вид: аккуратнее, она известная красавица, а все красавицы капризны; хотя тебе, Сергей, везёт с интересными женщинами…

— Миклашевская интересна где угодно, только не в постели, — скажет Есенин и тем самым обманет всех присутствующих: с Миклашевской у него ничего не было. Но, кажется, он одновременно и злил Надю своей вульгарностью, и добивался её немедленной взаимности — Есенину показалось, что та встретила его холодновато.

— Ну и бог с ней, с Миклашевской, — ответили Есенину. — Вот какой персик с тобой рядом.

— Это персик я уже раздавил, — мрачно сообщит Есенин.

— Персик раздавить недолго, — не оскорбляясь, ответит Вольпин, — а вы косточку разгрызите.