Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Такой вариант был исключен, и даже обсуждать тут нечего.

Пожалуй, главная ошибка этой встречи заключается в том, что Есенин пришёл на неё без Мариенгофа. Всё могло бы обернуться несколько — или совсем — иначе. Был бы у Есенина свой журнал. И никаких «бубновых тузов» никто ему на спину не навесил бы. В худшем случае закрылись бы «Россияне» через пару номеров.

Итогом общения поэта и вождя станет разве что явственное изменение отношения к Троцкому. С тех пор ни одного свидетельства о хоть сколько-нибудь негативной оценке Есениным Троцкого больше не появится.

Сразу после той встречи Есенин признается Рюрику Ивневу, что Троцким «очарован», о чём Ивнев в тот же день сделает соответствующую запись в дневнике.

Знакомый Есенина, писатель Семён Борисов, подтверждает: в последние годы жизни Есенин относился к Троцкому «с большим уважением, доходящим до почитания».

Вскоре имя Троцкого появится в двух есенинских поэмах в панегирическом контексте.

Товарищ и с определённого момента родственник Есенина, поэт Василий Наседкин, человек честный и к выдумкам вовсе не склонный, констатировал: «Идеальным, законченным типом человека Есенин считал Троцкого».

В последнем случае, правда, очевидно созвучие с известным утверждением Якова Блюмкина: «Троцкий — это самый совершенный человек нашего времени».

Скорее всего, Есенин слышал это высказывание от самого Блюмкина, но при случае повторил услышанное Наседкину как собственную мысль.

Литератору Олегу Леонидову Есенин сказал, что видел Троцкого несколько раз — вероятнее всего хвастался, хотя можно предположить, что они встречались ещё раз. Сути это не меняет: Леонидов, видевший Есенина в те дни, писал, что после разговоров с Троцким «Есенин уходил оттуда спокойным, довольным, мечтая стать „государственным“ национальным поэтом и, отчасти посмеиваясь, а отчасти серьёзно, называл себя государственной собственностью».

Что же всё-таки сказал Троцкий Есенину? Не он ли и поименовал его в разговоре «государственностью собственностью»? Словосочетание не из есенинского словаря.

Должен ведь был Троцкий сказать что-то такое, подействовавшее столь серьёзно.

О России и русском народе тоже заходил разговор? Наверняка же заходил.

В этом разговоре есть только одна оговорка: продолжив работу над поэмой «Страна негодяев», ничего в образе Чекистова Есенин исправлять не станет.

Но Троцкий, как мы помним, не имел никакого отношения к ЧК. Тогда об этом знали все.

Если бы Есенин всерьёз желал намекнуть в своей поэме конкретно на Троцкого, то назвал бы этого персонажа Военсоветов или Эрвээсов.

А вот в недрах ВЧК прототипов для такого персонажа, как Чекистов, было, увы, предостаточно.

Петроградской ЧК, расстрелявшей Гумилёва, руководил С. А. Мессинг. Тайное, подспудное возмущение общественности делом «Петроградской боевой организации Таганцева», по которому были арестованы 833 человека, и вообще деятельностью Петроградской ЧК носило столь явный антисемитский подтекст, что это дошло до ВЦИК и в том же 1921 году на место Мессинга из Москвы прислали русского чекиста Семёнова.

Всеукраинскую ЧК в годы Гражданской войны возглавлял Семён Шварц. (Время действия «Страны негодяев» — годы Гражданской, а основное место действия — Украина.)

В конце концов, Есенин мог срисовать Чекистова с любого следователя, с которым имел дело во время своих задержаний.

Намерениям выстроить некую конспирологию на теме взаимоотношений Троцкого и Есенина более всего мешают Троцкий и Есенин.

Троцкому со всей очевидностью нравились стихи Есенина.

Имея не вполне реализованные литературные амбиции и безусловное желание зафиксировать своё имя в истории, Троцкий явно ставил цель расположить к себе Есенина.

Более того, у Троцкого это получилось.

На Есенина магически подействовала несомненная харизма умного, умеющего нравиться Троцкого, о чём, как мы видим, говорят многочисленные есенинские высказывания.

Всякая попытка представить иную и тем более противоположную ситуацию находится в зоне рискованных предположений и откровенных домыслов.

Первая часть очерка «Железный Миргород» будет опубликована на следующий же день после встречи — 22 августа — в газете «Известия ЦИК СССР и ВЦИК». Она займёт всю первую страницу — как важнейший государственный текст!

Редактор «Известий», наконец, получил «добро» на публикацию?

Фрагмент очерка Есенина о необходимости перестроить храмы в отхожие места, начинающийся со слов: «…убирайтесь с вашим Богом и вашими церквями», — кто-то из вёрстки вычеркнул. В стране, развёртывавшей под руководством Троцкого масштабную антицерковную кампанию.

Любопытно, кто это сделал?

Вечером 21 августа у Есенина был большой концерт в Политехническом музее.

Решение о нём было принято достаточно спонтанно: ещё 15-го числа Есенин собирался отправиться вслед за Дункан в Кисловодск; значит, афиши появились за считаные дни до мероприятия.

Рюрик Ивнев пишет: «…народ устремился к Политехническому музею. Здание музея стало походить на осаждённую крепость. Отряды конной милиции едва могли сдерживать напор толпы. Люди, имевшие билеты, с величайшим трудом пробирались сквозь толпу, чтобы попасть в подъезд, плотно забитый жаждущими попасть на вечер, но не успевшими приобрести билеты».

Есенин довольно озирал эту колоссальную массу народа, немного растерявшуюся милицию на конях и думал: да какая, к чёрту, Америка, какие европейские ценители поэзии? Вот где живёт поэзия — здесь.

Выступление в Политехническом показывало: несмотря на то, что Есенин всего неделю назад писал о конечности имажинизма, он по-прежнему считал себя именно имажинистом. На сцену вышли кое-как оклемавшийся ради такого случая Мариенгоф, Шершеневич и Рюрик Ивнев. Произошло нечто вроде театрального действия — они встречали и приветствовали вернувшегося из далёких странствий собрата, причём с таким видом, словно встретили его только что, на сцене.

Мариенгоф произнёс краткое приветствие от имени имажинистов; Шершеневич рассказал, что в отсутствие Есенина литература «поросла Пильняком»; Ивнев вспомнил о первых встречах с Есениным.

Негласный имажинистский закон, согласно которому в случае ключевых представлений на сцену должны выходить не больше четырёх человек, продолжал действовать: в данном случае вновь примкнувший к имажинистам Ивнев оттеснил Ивана Грузинова, с затаённой грустью оставшегося за кулисами.

Если этот расклад перевести в область военной иерархии, то Есенин, Мариенгоф и Шершеневич давно присвоили себе маршальские звания, Ивневу и Кусикову, так и быть, дали по генеральскому, а Грузинов остался в полковниках. Дальше уже шли многочисленные поручики, которых на одну сцену с мэтрами либо вообще не выпускали, либо выпускали в особых случаях. Требуя от власти демократического отношения к себе, внутри своего ордена имажинисты щепетильностью не страдали: в их рядах каждый знал своё место.