Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Однако если до 1922 года зрительский успех Есенина, Шершеневича и Мариенгофа был хотя бы отчасти сопоставим — Толя и Вадим тоже в лучшие годы собирали зал Политехнического на своих сольных вечерах, — то здесь даже визуально разница стала слишком ощутимой.

Зал бурлил, трепетал, подрагивал, ожидая его — и только его.

Есенина встретили очень долгой овацией.

Он уезжал на Запад знаменитым поэтом, а вернулся настоящей звездой.

Если два года назад имажинисты ещё могли позволить себе стоять рядом с ним на сцене как собратья, претендующие на равное положение, то теперь начинали вызывать у значительной части публики нетерпение: уходите, пожалуйста, пусть будет Есенин, один.

В былые годы публику привлекал шум вокруг пресловутого имажинизма, а теперь шум вокруг самого имени Есенина перекрывал разом все имажинистские скандалы и выходки.

Это не умаляет одарённости имажинистов, просто масштаб изменился. Если бы Есенин позвал приветствовать его со сцены Ширяевца или Орешина, реакция была бы ещё хуже — в зале просто не поняли бы, что это за люди: осветители? управляющие Политехническим? может, из жилищной конторы?

Есенин, остававшийся внешне спокойным, оказавшись на сцене один, вдруг разволновался. С таким-то опытом выступлений!

Первой частью вечера должен был стать его доклад о поездке. В сущности, он мог пересказать только что написанный очерк — но даже с этим был не в состоянии справиться.

С минуту он просто не мог начать говорить и стоял, озадаченно глядя на публику.

Публика в ожидании смотрела на него: может, так задумано и это театральная пауза?

Есенин успел, наверное, обругать себя за слишком затянувшуюся трезвость: оказалось, это состояние имеет неожиданные минусы.

Или встреча с Троцким так дорого обошлась его нервной системе?

Наконец заговорил.

Но устная речь никак не складывалась воедино, всё путалось: Париж, Берлин, Берлин, Париж… Зачем-то несколько раз обругал «Леф». И всё время на язык лезли эти чемоданы — Есенин и раз, и два, и три упомянул про их с Айседорой огромный багаж, сам уже понимая, что происходит какая-то ерунда.

Паузы между фразами становились всё длиннее.

В зале раздались смешки.

Там сидела Галя Бениславская и едва не умирала от жалости: ну что же он, что же он…

Озадаченный Иван Приблудный не мог понять: и это наш хвалёный Есенин?..

За сценой криво ухмылялся, вытирая болезненный пот, Мариенгоф: ну, Сергуня, разгоняйся…

Есенин оставил Европу в покое и решил перейти к Нью-Йорку. Кажется, про Нью-Йорк он помнил больше. Итак, пароход. Итак, 15 чемоданов. Приехали. В Чикаго на улицах видел стадо коров.

В зале кто-то не выдержал и спросил ледяным голосом:

— И это все ваши впечатления?

Есенин вдруг засмеялся и махнул рукой:

— Да, зачем это всё… Я лучше стихами, правда?

Едва он начал читать, всё изменилось.

После каждого стихотворения публика неистовствовала.

Есенин прочитал «Москву кабацкую», отрывки из «Страны негодяев».

Затем вышли имажинисты, сначала трое старших — Толя, Вадим, Рюрик, следом трое младших — Грузинов, Ройзман, Эрдман. Читали своё — их перетерпели и дождались возвращения Есенина.

«…явью был триумф, — пишет Ивнев, — небывалый триумф поэта, покорившего зал своими стихами».

«Вечер закончился поздно. Публика долго не расходилась и требовала от Есенина всё новых и новых стихов. И он читал, пока не охрип. Тогда он провёл рукой по горлу, сопровождая этот жест улыбкой…»

В августе Мариенгоф пишет Есенину новое посвящение:

Анатолий втайне печалился, что жизнь их не склеивается так ловко, как в прежние времена.

Есенин предложит Мариенгофу:

— А давай, Толя, вместе купим большую квартиру!

Жить один Есенин не хотел категорически, а с кем ещё тогда селиться, как не с Толей.

Подразумевалось, что и Никритина с Кирой будет где-то там… в дальних комнатах.

Мариенгоф ответил:

— Конечно, давай.

Но надо отыскать огромный мешок денег или принудить советскую власть расщедриться на предоставление жилья поэтам.

В этих невесёлых размышлениях Есенин предпринимает вторую, после Нади Вольпин, на этот раз почти невольную попытку возобновить давно оставленные отношения — с Галей Бениславской.

У Гали, в отсутствие Есенина пережившей тяжелейший нервный срыв и понемногу пришедшей в себя, на тот момент сложились отношения с Сергеем Покровским — женатым, имеющим двоих детей.

Покровский и Бениславская вместе работали в редакции газеты «Беднота», он — сотрудником, она — помощником секретаря.

Покровскому было около сорока лет, он родился в Рязани и в юности писал стихи. Чувство его к Галине было серьёзно, страстно, огромно.

Покровский знал о прежних отношениях Сергея и Гали — влюбился в неё ещё до отъезда Есенина за границу и, по сути, занял освободившееся место.

Едва стало известно, что Есенин вернулся, Галя написала Покровскому записку: «Узел затягивается ещё туже».

Покровский, безусловно, не желал возобновления романа своей любимой женщины с Есениным. Он стремился попасть на тот самый вечер в Политехническом (как будто его присутствие остерегло бы Галю от неминуемого!), но не смог из-за работы.

Предчувствия Покровского оказались верны.

Через пару дней Есенин обратился к Гале с какой-то просьбой — она и во время его зарубежной поездки периодически снимала суммы с есенинского счёта в «Стойле Пегаса» на разные его дела и распоряжалась теми рукописями, что оставались у неё. Они мельком встретились и договорились, что Есенин придёт в гости в коммунальную квартиру, где она снимала комнату в доме на углу Большой Никитской и Брюсовского (ныне — Брюсова) переулка с видом на Москву-реку, на седьмом этаже.

Заглянул сначала один — и долго, с видимым удовольствием, болтал с Галей и жившей с ней в одной комнате Аней Назаровой, — весело рассказывая про свои приключения в дальних странах.

На следующий день явился вдвоём с Ваней Приблудным, представив его как нового и очень талантливого поэта.

Приблудный читал много своих стихов и девушек очаровал. Есенин, что удивительно, к его маленькому успеху не ревновал — напротив, гордился Иваном.

Засидевшись, они с Приблудным остались ночевать: легли на полу.

Проснувшись утром, Есенин спросил у Гали:

— А давай я к тебе перееду?

(Назарова собиралась вскоре съехать.)

Галя ответила:

— Конечно, Сергей.

Дом был ведомственным, в нём жили сотрудники газет «Правда», «Известия» и «Беднота». В коммунальной квартире вместе с Галей проживали ещё четыре человека, работавшие в разных редакциях.