Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Есенин нарочито отдавал предпочтение тем, кто мучился, как ему казалось, больше, а жил честнее, чем общепризнанные классики.

Он, с его вегетарианством, неприятием, с весьма сомнительным меркантилизмом отца и революционными симпатиями, видел себя таким же — страдающим.

Проживший 37 лет, умерший в 1848 году от туберкулёза критик Белинский, «неистовый Виссарион», демократический кумир молодёжи той поры, максималист, по-своему жёсткий — к оппонентам и к тому, что ему казалось пошлостью. Увлечение Есенина Белинским будет недолгим. В тот момент, судя по всему, Сергей особенно ценил его гражданский темперамент и, может быть, известную безапелляционность, потому что Белинский на дух не переносил «романтических» эпигонов с их разного рода «фиалками».

Николай Николаевич Златовратский — выходец из духовного сословия, литератор прогрессивных взглядов, ученик Белинского и Добролюбова, народник; долгое время, как и Есенин, работал корректором, дорос до редактора, писал о разночинцах и крестьянском мире, следом ударился в толстовство. Писатель он был не самый сильный, но типаж для той поры характерный. Некоторая декларативность главных его сочинений, вроде романа «Устои», на тот момент Есенину была близка и понятна.

Великий писатель в этом списке один — Гаршин (поэт куда менее яркий): покончил жизнь самоубийством в 1888 году, в возрасте тридцати трёх лет, бросившись в пролёт лестницы. Современники воспринимали его как совесть своего поколения.

Наконец, Надсон — страдалец образцовый. Отец умер в приюте для душевнобольных, оставив без средств к существованию жену и двоих детей, в том числе двухлетнего Семёна. Мать ещё раз вышла замуж, но отчим оказался сумасшедшим в ещё более тяжёлой степени и во время очередного психического припадка повесился. Мать Надсона умерла, когда ему было девять лет. Отучившись, какое-то время он был на военной службе, вышел в отставку по болезни — туберкулёз; умер двадцати четырёх лет, в 1887 году.

Надсон — кажется, первый пример, когда вся читающая Россия влюбилась в сочинения литератора еврейского происхождения и болела его стихами несколько десятилетий кряду, а потом забыла, как и не было его.

Надсон — на самом деле поэт небезынтересный и, продлись его годы, имевший возможности к развитию, — научил десятки, если не сотни литераторов той поры, в их числе и Есенина, патетичной, непрестанной жалобе на жизнь как поэтическому приёму.

Марии Бальзамовой года два подряд пришлось иметь дело с есенинской, не по годам, тоской: словарь Надсона её корреспондент использовал не только в стихах, но и в письмах, где почти в каждом абзаце — «святые порывы», «излить все чувства», «и сам себя презираю», «без просвета от страданий». Надсон владел Есениным безраздельно.

Из положительного: стихи Надсона характеризовали автобиографичность, интимность, ощущение полного слияния лирического героя и автора; высокая доверительность по отношению к читателю, воспринимавшемуся в качестве ближайшего и верного собеседника; такие обращения к нему, как «милый» и «друг мой».

Стихи Блока, Брюсова, Маяковского или главных поэтических товарищей Есенина — Клюева и Мариенгофа — ничем подобным, как правило, не характеризовались: подобное поведение по-человечески не было им свойственно, а в поэтическом смысле не «шло». Зато Есенин сумел усвоить уроки Надсона, как никто иной.

Но это — позже; изначальное же влияние Надсона было для Есенина деструктивным.

Винить Есенина в той поэтической влюблённости не стоит: в 1880-е годы Надсоном зачитывался Чехов, в 1890-е его обожал Брюсов, позже ему подражал Вертинский, а Ленин, вообразите, учил его стихи наизусть.

Есенин же, как умел, перепевал его.

Вот Надсон: «Много он вынес могучей душою, / С детства привыкший бороться с судьбою, / Пусть же, зарытый землёй, / Он отдохнёт от забот и волненья — / Этот апостол труда и терпенья / Нашей отчизны родной».

А вот ранний Есенин: «В этой могиле под скромными ивами / Спит он, зарытый землёй, / С чистой душой, со святыми порывами, / С верой зари огневой» [1] «На память об усопшем у могилы» (1912–1913). .

Надсон: «Я плакал тяжкими слезами, — / Слезами грусти и любви, — / Да осияет свет лучами / Мир, утопающий в крови».

Есенин: «Я плакал на заре, когда померкли дали, / Когда стелила ночь росистую постель, / И с шёпотом волны рыданья замирали, / И где-то вдалеке им вторила свирель» [2] «Моей царевне» (1913). .

Ещё Надсон: «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый, / И я в раздумье роковом / Стою над свежею могилой: / Чего мне ждать, к чему мне жить, / К чему бороться и трудиться: — / Мне больше некого любить, / Мне больше некому молиться!»

И Есенин: «И надо мной звезда горит, / Но тускло светится в тумане, / И мне широкий путь лежит, / Но он заросший весь в бурьяне. / И мне весь свет улыбки шлёт, / Но только полные презренья, / И мне судьба привет несёт, /Но слёзы вместо утешенья» [3] 1911–1912. .

Всего-то четыре года спустя, летом 1916-го, Есенин вдруг догадается, что эту безрадостную мелодию Надсона — «Я вновь один — и вновь кругом / Всё та же ночь и мрак унылый» — нужно петь с противоположным чувством, замирая от тишайшего счастья, и получится совершенно восхитительно:

Но до этого ещё предстояло додуматься.

Настоящее стихотворение у Есенина получится только в самом конце 1913 года.

В тот зимний день он начнёт выводить мелким бисерным почерком строчки — будто недавний слепой, с трудом прозревающий и еле разбирающий свет.

Слабой ниточкой, едва узнаваемую, уловит он свою мелодию: «Белая берёза… под моим окном… принакрылась снегом… точно серебром…»

Русская берёзка Есенина осенила.

Будто он действительно огляделся и сам себе сказал: да что ж это я всё про муки и унылые звуки, про холод могилы и про иссякшие силы. Вот же берёза стоит, родненькая. Про неё лучше напишу.

И написал:

И сам себе удивился: неужели можно вот так?

В первом номере детского журнала «Мирок» за 1914 год «Берёза» была опубликована — это дебют Сергея Есенина.

…Был Пастушок, а пришёл в журнал «Мирок».

(«Распечатался я во всю ивановскую», — безбожно хвалится он в письме Грише Панфилову, хотя ведь только одно стихотворение взяли пока, в детский журнальчик. 16 строчек, 15 копеек каждая — 2 рубля 40 копеек в итоге, цена хороших летних ботинок или одного сытного обеда в ресторане. Гонорар он отдал отцу — не без умысла, чтобы показать: видишь, а ты говорил — бесполезное дело.)