Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Ночью всё это казалось очень весёлым — при милиционере ещё сдерживались, а потом хохотали до упаду.

Утром Шершеневич явился посмотреть, как всё это выглядит при свете, и сразу понял, что они влипли в историю.

Площадь была полна народу.

Конная милиция пыталась выдавить зевак.

Несчастные монашки, забравшись на лестницы и подоткнув подолы, с превеликим трудом затирали надписи — тряпками смыть не удавалось, приходилось работать скребками. Дело двигалось медленно.

Возникла уверенность, что их уже ищут и могут потащить на суд за порчу имущества.

Но по городу уже были расклеены афиши об имажинистском выступлении на эстраде-столовой Всероссийского союза поэтов этим же вечером.

«Роспись» Страстного должна была послужить дополнительной рекламой для привлечения публики, однако эффект просчитали не в полной мере.

Подумали-подумали и решили не прятаться.

На удивление, ничего особенного не произошло.

Публики было достаточно, в том числе явились несколько раздосадованных святотатством граждан, но драки не устроили, и скандала не случилось.

Милиция за имажинистами не пришла.

В тот вечер Есенин, вспоминают, был мрачный и позвал артиста Камерного театра Бориса Глубоковского пить водку, которую тогда употреблял крайне редко.

Что его разозлило?

Хотелось славы огромной, всеобъемлющей, чтобы на улицах узнавали и застывали в изумлении, — а добиваться её приходилось вот так.

Сначала чувствуешь себя задорно, а потом… как иной раз с женщиной. Опустошение! Будто не одарили чем-то, но, напротив, забрали.

Впрочем, раскаяния по поводу этой выходки Есенин ни тогда, ни после не испытывал.

Несколько лет спустя его в очередной раз спросили:

— А зачем так-то, не перебор ли?

Ответил, улыбаясь:

— Церковь тогда развела контрреволюцию — и, значит, получила по заслугам…

Выбор между казённой Церковью и революцией Есенин, безусловно, делал в пользу второй.

На фасаде Страстного осталось большое грязное пятно. Потом его закрасили.

Зинаида Райх, пробыв в Москве чуть более месяца и поняв, что столичная жизнь никак не складывается, собралась с дочерью обратно в Орёл.

Шершеневич, у которого она жила, в мемуарах честно признаётся, что не помнит даже, был ли Есенин у него дома хоть раз после возвращения компании с Украины. Отметил только, что с женой Есенин общался «недружелюбно».

Все это видели и были смущены: красавица, молодая мать, обожает его, а он так.

Тем не менее они всё-таки виделись: в последних числах мая — начале июня Райх снова забеременела.

Есенин сообщил жене, что содержать их сейчас не в состоянии, но как только заработает, вышлет деньги на дорогу, и они с дочкой вернутся.

В мемуарах Мариенгофа история описывается чуть иначе. Якобы Есенин попросил его сообщить Райх, что у него другая женщина.

Здесь ошибка мемуариста — что-то подобное случилось позже. Достаточно сказать, что спустя всего две недели после отъезда жены Есенин отправил ей в Орёл две тысячи рублей.

Ещё день спустя он телеграфировал: «Зина! Я послал тебе вчера 2000 руб. Как получишь, приезжай в Москву…»

Там же сообщил, что накопил для неё ещё десять тысяч.

Деньги по тем временам не ахти какие: коробка спичек стоила 75 рублей, пара лаптей — 100 рублей, одна свеча — 500 рублей; месячный прожиточный минимум составлял 15 тысяч.

Строить серьёзные планы при таких доходах было крайне затруднительно, и Есенин об этом догадывался.

Сложно вновь не заметить эту, почти рабочую, сухость в обращении: «Зина!» — с товарищами был куда ласковее. И «приезжай» вместо «приезжайте» — то есть дочь он намеревался держать у родителей жены, пока не подрастёт. И с женой-то непонятно что делать.

Тем не менее тем летом речь о разводе ещё не шла.

Пока Зина в Орле размышляла, когда ей возвращаться к мужу, ждёт он её или нет, брать с собой дочку или достаточно того ребёнка, что в животе, — имажинисты вдохновенно развлекались.

Выступали с завидной периодичностью, нахраписто. Как не сходить на вечер, который, скажем, именуется «Четыре слона имажинизма: Есенин, Мариенгоф, Кусиков и Шершеневич»?

Имажинисты сделают несколько знаменитых совместных фотографий — тогда это было целое событие.

Снимал их знаменитый фотограф Николай Свищов-Паола.

На первом снимке запечатлены Есенин и Мариенгоф, на втором — Есенин, Мариенгоф и Кусиков, на третьем — Есенин, Мариенгоф, Кусиков и Шершеневич. Все красивы, полны сил, счастливы. Одеты с иголочки, с тросточками, холёные — это в Москве-то, где на улицах лошади дохнут, дома не освещаются и трамваи не ходят.

У Есенина ещё никогда не было таких задорных, жизнелюбивых снимков: на фото в суриковской типографии он выглядел слишком манерно, на военных — чуть отрешённо: «…что я тут всё-таки делаю?»; с Клюевым вечно держал «подобающее» выражение лица. А тут вдруг явился самим собой — юношей с распахнутыми глазами. Истинный поэт среди других поэтов!

В те дни имажинисты совершили следующую, уже локальную акцию: раскрасили стены «Кафе поэтов» на Тверской. Нарисовали большой прямоугольник, символизирующий надгробную плиту, сверху крест, а под плитой начертали четыре имени: Брюсов, Бальмонт, Маяковский, Каменский — главные конкуренты имажинистов из москвичей, два старейших символиста и два виднейших футуриста. Брюсов и Каменский к тому же ранее возглавляли Всероссийский союз поэтов, которым теперь руководил Шершеневич, что в очередной раз продемонстрировало, кто здесь хозяева.

В начале июля Есенин и Мариенгоф съездили в Петроград — присмотреться, прогуляться; угодили под сильнейшие июльские дожди.

В надежде спасти знаменитый пробор Мариенгофа и золотые кудри Есенина побежали по магазинам в поисках шляп; но головные уборы отсутствовали, лишь в одном месте им предложили цилиндры.

Обрадовались несказанно — и в этих цилиндрах отправились гулять дальше.

Высокому Мариенгофу с его длинным лицом цилиндр очень шёл, а невысокому Есенину с круглой физиономией — совсем нет.

Но Есенин всё равно был счастлив: он очень хотел походить на Пушкина.

Зашли на работу к Блоку, но разговора не получилось. Блок был уставшим и равнодушным и даже не отметил их визит в дневнике. Кажется, Мариенгоф в связи с этим затаил обиду.

Следующее путешествие Сергея и Анатолия было в Пензу — на этот раз в салон-вагоне Колобова. Мариенгофу хотелось показать Есенину места, где ему, молодому пензенскому поэту, пришла мысль о создании имажинистской группы. Гостили у сестры Анатолия Руфины Борисовны. По имени её Есенин мог догадаться, что друг — вовсе не потомок немецких баронов. Выступлений в Пензе не делали. В том же салон-вагоне вернулись в Москву.