Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Убит он был уже после Гражданской, что делает историю его чудовищной смерти несколько абсурдной: зачем надо было пытаться восстанавливать монархию в 1921 году, когда была возможность воевать за это три года подряд?

Русская поэзия, как и русская литература в целом, на Гражданскую по большей части не явилась.

Зато Блюмкина в сентябре переправили на Южный фронт для диверсионной работы в тылу Белой армии, а Георгий Устинов по партийному приказу отбыл на работу в объятую войной Сибирь. Провожали его всей имажинистской компанией. Устинов запомнил, что напоили его молодые друзья до полувменяемого состояния; проснулся уже в пути, со страшной головной болью — и, о чудо — обнаружил в кармане пальто бутылку спирта: Серёжа позаботился.

Таков был посильный вклад Есенина в борьбу с контрреволюцией.

В сентябре в гости наведался отец Есенина Александр Никитич.

Мать направила: от сына не было никаких весточек, да и жили впроголодь; может, Сергей чем поможет.

Он, кажется, был отцу рад; обсудили все деревенские дела.

На вопрос: а чего не писал? — сын ответил, что его не было в Москве, что отчасти правда: в августе он много разъезжал по стране.

Денег дал.

Мать по возвращении Александра Никитича спросила:

Мариенгофа-то видел?

В семье уже знали, что жён Серёжа побросал и живёт в одной квартире с другим сочинителем.

Отец говорит:

Видел. Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видимо, около нашего Сергея.

Ещё вопрос, кто возле кого кормился — Сергей при имажинистах или они возле него.

Вернее сказать, все были друг другу полезны.

В планах имажинистов значилось: открыть две книжные лавки; собственное кафе (уже и название придумали — в угоду Есенину, который хотел что-нибудь лошадиное: «Стойло Пегаса»), свой кинотеатр под названием «Лилипут».

Крутились, как заводные. Никакая другая поэтическая компания во всей Советской России ничего подобного сделать не могла: Мережковские жили впроголодь, Белый еле-еле выживал, Блок засыпал на работе от усталости, Гумилёв бедствовал — да все, все.

Клюев тогда писал знакомому: «…ради великой скорби моей, сообщите Есенину, что живу я, как у собаки в пасти… солома да вода — нет ни сапог, ни рубахи… сижу на горелом месте и вою…»

А Есенин тем временем не только питался с Анатолием, но и Зине слал какие-никакие деньги, и родителям отщипывал.

И Эйгес, с которой вновь сошёлся, приносил всякий раз то пирожок, то яблоко, а то и целый мешок картошки, а следом — в чемодане! — муки, завёрнутой в есенинское бельё. Кати дома не оказалось, он оставил муку с запиской: «Бельё отдай прачке. Расти большая» (надо ведь было что-то доброе, человеческое добавить, но «расти большая» — это всё, на что он расщедрился.)

Именины свои, 8 октября, Есенин встречал в Богословском в компании имажинистов; больше никого не было — ни женщин, ни крестьянских товарищей.

Чтобы растопить самовар, разбили на щепки то ли одну, то ли сразу две иконки — сам Есенин и настругал, хохоча.

Дрова в то время были очень дороги; отсюда блоковское: «И не раз, и не два / Вспоминаю святые слова: / Дрова — и строка Мариенгофа: „При военном коммунизме дрова покупали на фунты, как селёдку“».

Впрочем, могли бы, наверное, истопить своими имажинистскими книжками, раз такой праздник.

Пить чай не стал один Колобов. Сказал: за такие шутки года три назад Есенин на каторгу бы попал.

Во второй половине октября Есенин и Мариенгоф открыли, наконец, собственное кафе — то самое «Стойло Пегаса» на Тверской, дом 37.

Есенин стал членом-пайщиком кафе и получил право получать с него прибыль.

Художник Георгий Якулов нарисовал на вывеске скучающую лошадь — того самого Пегаса.

Внутри кафе раскрасили в ультрамариновый цвет, а на стенах нарисовали портреты четверых имажинистов — кого ж ещё?

Повсюду были начертаны цитаты из стихов.

«Посмотрите: у женщин третий / Вылупляется глаз из пупа» — Есенина.

«И похабную надпись заборную / Обращаю в священный псалом» — Шершеневича.

«…в солнце кулаком — бац, /А вы там — каждой собачьей шерсти блоха, / Ползайте, собирайте осколки / Разбитой клизмы…» — Мариенгофа.

Приятного аппетита, дорогие посетители.

Хотя гастрономический аспект отчасти тоже был учтён:

Автор четверостишия не установлен, но, учитывая наличие в нём типично есенинских словечек — «облаки», «рвань», — можно предположить, что он поучаствовал. Вот только «котлеты» не из его словаря — их, скорее всего, Шершеневич привнёс.

В центре кафе находилась печка — иного способа согреться в эпоху военного коммунизма не было.

Помещались в «Стойле Пегаса» порядка сорока человек. Имелась эстрада.

Несколькими днями позже Есенин и Мариенгоф открыли свою книжную лавку на Большой Никитской, дом 15.

Другую лавку организовали Шершеневич и Кусиков.

Всего тогда в Москве было пять книжных лавок — и две из них имажинистские; ещё в одной — во Дворце искусств — работал молодой имажинист Матвей Ройзман, поэтому книги членов компании были широко представлены и там.

В те дни, в конце октября, армия Деникина взяла Орёл.

Зинаида Райх, с первых дней революции трудившаяся в советских наркоматах, жившая в московской гостинице вместе с вождями, жена большевистского (по мнению белогвардейцев) поэта, плетущего (цитируем статью из белогвардейской газеты) «венок Троцкому на рога», работавшая в Орле заведующей красноармейским клубом, вынуждена была бежать из города на пятом месяце беременности, с годовалой дочкой на руках.

Явилась в Москву к мужу и его другу Анатолию в Богословский.

У них в то время ночевал ещё и Колобов, временно потерявший жильё.

Некоторое время жили вшестером. О беременности Райх мужу пока не говорила.

Танечка отца не признавала, но с удовольствием сидела на коленях то у Мариенгофа, то у Колобова.

Мнительный и ревнивый Есенин сообщил Мариенгофу, что это «козни Райх».

Из Богословского Есенин съезжать не собирался — вместо этого нашёл Зине другое жильё и пообещал её навещать.

Неизбежно поругались.

В очередную ссору она пошла с козыря — сказала, что носит второго ребёнка.

— Беременная? От меня?

— А от кого же, Сергей?

— Ну, не знаю, не знаю…

Через неделю Зинаида устроилась на работу во внешкольный отдел Наркомпроса консультантом по искусству.

Приезд жены совпал с ещё одним знакомством Есенина, которое неспешно перерастёт в роман.

Снова брюнетка, снова дочь богоизбранного народа. Вздёрнутый носик, волоокая, маленькое личико — Надя Вольпин, двадцатилетняя поэтесса. Отец — переводчик и юрист, мать — преподавательница музыки. Получила прекрасное еврейское образование, читала на иврите Ветхий Завет, Пятикнижие, Книгу Царств, свободно владела несколькими языками.