Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В тот момент училась в поэтической студии, периодически выступала; однажды её слушал Андрей Белый — и очень хвалил.

Признаем: поэтический дар Вольпин был больше, чем у Эйгес.

Знакомство случилось в первую неделю ноября. Надя с приятелями зашла в «Кафе поэтов» послушать стихи; Есенин тоже был указан в программе, но выступать не собирался: вписали в афишу без его ведома.

— Так и Пушкина можно было внести, — ругался Есенин, сидя за своим столиком.

То, что он именно про Пушкина сказал, а не про любого из современников, было, конечно, не случайно: никого иного вровень с собой он не стал бы называть.

Надя, услышав это, подошла сама:

— Прошу вас от имени своих друзей… — Есенин поднял глаза — …и от себя. Мы вас никогда не слышали, а читаем. Знаем наизусть.

— Для вас — с удовольствием, — улыбнулся Есенин и пошёл на сцену своей лёгкой походкой. Он её видел неделей раньше в «Кафе поэтов» и запомнил. Вольпин выступала, Есенин с Мариенгофом сидели в зале и залюбовались…

Отправляясь на сцену, он уже знал, для кого будет читать.

Чтобы выстрелить сразу в десятку, начал с «Иорданской голубицы», а следом прочёл «Песнь о собаке» — гениальные стихи свои, от которых потом Горький будет плакать — да если бы только он.

Но закрутилось с Надей всё далеко не сразу.

В ноябре вообще оказалось не до неё.

Дело не только в тягостной неразберихе с Райх и тем более не в Кате Эйгес.

Через пару дней арестовали Вадима Шершеневича.

Сказалась близость Шершеневича с анархистами.

Осенью 1919-го анархисты вступили в противостояние с большевиками.

Началось всё со взрыва 25 сентября в здании Московского комитета РКП (б) в Леонтьевском переулке — были убиты 12 человек, 55 пострадали, среди них Николай Бухарин, раненный в руку. Анархисты надеялись убить Ленина, который должен был там появиться.

Среди анархистов начались аресты. В ноябре большевики разгромили их подмосковную базу в Краскове.

Вадим Шершеневич, постоянный автор анархистских изданий, естественным образом попал в сферу внимания чекистов. Его взяли прямо в «Кафе поэтов».

Провели обыск в помещении Всероссийского союза поэтов, который Шершеневич возглавлял, и в его квартире, изъяв всю переписку. В ордере на арест было указание конфисковать у него оружие, которого, к счастью, не обнаружилось.

Неизвестно, присутствовал ли Есенин при аресте; в любом случае спустя час-другой он об этом узнал.

Куда было бежать, кому жаловаться?

Блюмкин и Устинов уехали.

Шапочное знакомство Есенина и Мариенгофа с Каменевым и Бухариным значило крайне мало, тем более что идти к раненному при взрыве Бухарину и просить за арестованного анархиста Шершеневича было бы как минимум странно.

Оставались нарком просвещения Луначарский и член ВЦИК, работник Центропечати Борис Малкин, у которого они, используя молодую поэтическую обходительность, выбивали то бумагу, то административную помощь.

Но это никак не Дзержинский. Жаль, что не Дзержинский.

Шершеневич уже давал показания: да, сотрудничал, в анархистских изданиях; да, написал для них ещё в июле несколько стихов, но был лоялен к большевистской власти, а к политике вообще непричастен — спросите сами у Блюмкина, Малкина и Луначарского.

Проблема, однако, заключалась в том, что Шершеневич слишком давно и хорошо знал деятеля и теоретика анархистского движения Алексея Борового, переписывался с ним с 1915 года и чекисты об этом уже были осведомлены.

И в анархистских изданиях публиковал он не только стихи, но и статьи, вполне антибольшевистского характера.

И в организации июньского съезда анархистской молодёжи принимал деятельное участие — съезд разогнали большевики; Шершеневича ещё тогда могли арестовать, но в тот раз руки не дошли.

Надежда Шершеневича на то, что всё скоро выяснится и его освободят, оказалась тщетной: следователь (женщина!) Н. А. Рославец выпускать его явно не собиралась.

Жена Шершеневича действовала куда активнее Есенина и Мариенгофа. Она стремительно нашла мужу двух поручителей — заместителя комиссара Военно-морской инспекции при Реввоенсовете Даниила Будневича и московского коммуниста Абрама Гринфельда — и переправила оба ходатайства Каменеву, занимавшему тогда должность председателя Моссовета.

На Каменева они не подействовали, и хода им он не дал.

Подействовали другие поручительства (и здесь почти наверняка приложили усилия Сергей с Анатолием) — члена редакционной коллегии литературно-издательского отдела политуправления Реввоенсовета Республики поэта Михаила Герасимова и комиссара Московского сектора войск внутренней охраны поэта Григория Санникова.

14 ноября, не прекратив дела, Шершеневича выпустили — точнее, «передали на поруки» Герасимову и Санникову.

В мемуарах Шершеневич напишет, что за него ходатайствовал Блюмкин, но ничего подобного быть не могло: Яков работал тогда в белогвардейском тылу.

Интересно, что дело Шершеневича так никогда и не закроют, но и расследование не продолжат.

Шершеневич с тех пор стал устойчиво лоялен.

Он всё понял — отныне и до скончания своего века.

Понял ли что-то Есенин?

Безусловно, тоже кое о чём догадался.

Не проронив ни слова, он прекратил контакты и с левоэсеровской средой, и с анархистской. Ни одного прямого антибольшевистского высказывания, что бы ни происходило, Есенин себе не позволял — за исключением нескольких строф в написанной тогда, осенью 1919-го, «маленькой поэме» «Кобыльи корабли», которые ещё надо было суметь расшифровать.

«Видно, в смех над самим собой / Пел я песнь о чудесной гостье», — признаётся там Есенин.

Георгий Устинов, умный большевик, первым догадался: это он нам, вершителям революции, говорит, что в будущее мы гребём «вёслами отрубленных рук».

В поэме прямого обращения, конечно же, нет, и нужно обладать неплохим поэтическим глазомером, чтобы это различить.

«Ржанье бурь» — ещё одна метафора хаоса, принесённого революцией.

Понимая, что означает «ржущая буря», несложно догадаться, что за черепа облетают в создавшейся круговерти.

Здесь, впрочем, мы оступаемся в буквалистику, что в случае поэзии противопоказано.

Книжка «Кобыльи корабли» без приключений вышла с отличными иллюстрациями Георгия Якулова и открыто продавалась.

Не менее важно, что написание Есениным этой поэмы вполне органично сочеталось с чтением с эстрады «Иорданской голубицы» и «Инонии» и публикацией в подготовленном им тогда же совместном сборнике «Конница бурь» самой революционной его поэмы «Небесный барабанщик».