Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

3 февраля 1920 года она родила мальчика.

Позвонила Есенину по телефону:

— У нас мальчик, кому крестить?

Велел попросить стать крёстным Андрея Белого — он, в отличие от имажинистов, хотя бы в Бога верует.

— А имя какое дадим?

Есенин стал вспоминать хоть одно имя, которого нет у современных поэтов. Все поэты — соперники, и он не хотел, чтобы сын напоминал об одном из них.

Даже если сына не видеть — самим именем будет напоминать.

Поэтому Андрей, Александр, Анатолий, Бенедикт, Борис, Вадим, Валерий, Василий, Василиск, Владимир и далее по алфавиту были отринуты — пока не добрался до Константина.

Покрутил в голове — вроде нет ни одного.

— Костя, — быстро сказал жене.

— Хорошо, — ответила Зина.

Она слушалась его! Она по-прежнему его любила.

Только назавтра вспомнил: да как же так — ведь за день до родов, 2 февраля, выступал на диспуте «Настоящее и будущее русской поэзии» на Большой Дмитровке и ругался с Бальмонтом. Есенин что-то рассказывал про своё имажинистское образное зрение, а Бальмонт едва не рычал в ответ. Есенин на то улыбался на правах молодой силы.

А Бальмонт — Константин!

Но не переименовывать же теперь.

На сына смотреть не поехал.

Есенин на каких-то своих основаниях убедил себя, что Костя — не его.

По срокам зачатия всё совпадало день в день. Вообразить, что у Зины, жившей с маленькой дочкой в квартире Шершеневича, развивался роман на стороне, было невозможно. Но Есенин предпочёл думать, что его жена — изменница и, значит, никакой его вины за то, что он её оставил, нет.

Новорождённый Костя вскоре заболеет волчанкой и едва не умрёт. От усталости и постоянного стресса волчанка случится и у самой Зинаиды.

Поведение мужа — официально они ещё не развелись — Райх будет переживать настолько тяжело, что её настигнет временное психическое расстройство.

Она еле выползет из обрушившегося на неё кошмара. Но — выползет. И ребёнка выволочет.

Но те недели будет вспоминать с содроганием.

В те дни, зайдя к Эйгес, Есенин дарит ей только что изданное «Преображение» с надписью: «Тебе единой согрешу».

И на той же неделе очередной раз встречается с Надей Вольпин.

Во Всероссийском союзе поэтов тогда объявили очередные перевыборы.

Голосование было закрытым, но Есенин и его товарищи за всем присматривали, кому надо — подмигивали, чтобы позиций не утерять.

И тут — Надя.

Она прошла в комнатку правления со своим листком для голосования, Есенин юркнул следом.

— Семь, три? — спросил у неё, улыбаясь.

Она подняла на него непонимающий взгляд.

— Семь членов правления и трое в кандидаты… — пояснил Есенин.

Он засмеялась не столько даже сказанному, сколько его вниманию.

— Живёшь: Всеволжский переулок, а дом какой и комната? — спросил он, глядя ей в глаза.

По результату выборов в правление вновь попали трое имажинистов — Есенин, Грузинов и Мариенгоф. Четверо других членов правления никакой конкуренции не составляли, тем более что среди них был пролетарский поэт Василий Александровский, имажинистам подражающий и на них ориентирующийся.

Шершеневича с поста руководителя выжили, но главой правления стал ещё один пролетарий — Михаил Герасимов; он публиковался в имажинистских сборниках и был соавтором Есенина, когда в 1918 году сочиняли «Кантату».

Официальную информацию дали такую: «Новый президиум предпринял ряд мер к изменению физиономии союза… принявшего за последнее время слишком нежелательный характер благодаря выходкам поэтов-имажинистов. В настоящее время во главе союза встали представители всех течений».

Кому-то просто нравилось так думать. Имажинисты сдавать позиций не собирались.

Надя свой адрес назвала. Есенин несколько раз провожал её; она казалась очень довольной происходящим, но целовать себя не позволяла.

Он надеялся преодолеть сопротивление и не отступал.

Вольпин: «Проходя под аркой, ловлю в зеркале проводивший меня чёрный взгляд поэтессы Кати Э. В нём такая жгучая ревность и злоба, что на секунду мне стало страшно».

В очередной раз провожая Вольпин, Есенин столкнулся с Катей — та почти наверняка караулила его.

Такого с ним ещё не бывало.

Эйгес сделала к нему шаг, молча, глядя в упор.

Есенин тут же сдался. Оглянувшись, бросил Наде:

— Завтра всё объясню!

И ушёл с Эйгес.

Завтра ничего, конечно же, объяснять не стал. И так всё понятно: та целует, а ты, Надя, нет.

Надя и не обижалась. Она была невинной. Свою дружбу с Есениным Надя ставила выше, чем его отношения с Эйгес.

Тем более что жил Сергей всё равно под одной крышей с Мариенгофом — в Союзе поэтов все об этом знали; в силу этого обстоятельства победы Эйгес казались Наде почти мнимыми.

В первых числах марта Есенин и Мариенгоф перебрались с Богословского в Георгиевский переулок, дом 15, и начали обживаться на новом месте.

Мариенгоф, у которого тоже случались свои амурные приключения, вспоминал, как однажды в марте явился домой под утро — и обнаружил Есенина в компании с бутылкой, пьяного.

Это было немыслимо!

— Ты что, один пьёшь? — оторопел Мариенгоф.

— Да! — стукнул Есенин кулаком по столу. — И буду пить! Потому что гулять мы можем сколько угодно, а ночевать надо домой приходить!

В феврале исполнился год со дня выхода из печати имажинистской «Декларации».

Если эта годовщина чем-то ознаменовалась, так это претензией «Пролетариат вправе требовать прекращения этого литературного озорства» в газете «Правда» от 6 февраля 1920 года по поводу работы издательства «Чихи-Пихи», выпустившего новые книги Есенина и Мариенгофа, и очередной, запутаешься, какой по счёту статьёй В. М. Фриче в «Вечерних новостях Моссовета» (№ 475 от 24 февраля), где он не просто с присущей ему безапелляционностью, а со злобой указывал на «противоестественный симбиоз» имажинистов и поэтов «трудовой демократии» — попавших в имажинистские сборники Герасимова, Клюева и Орешина. Последних Фриче призывал «одуматься».

К имажинистам у Фриче было что-то личное. Он их ненавидел.

Да, у имажинистов появились свои издательства; да, они выпустили множество сборников и сборничков своих стихов; да, устроили десятки шумных выступлений и диспутов, и не только в Москве; да, посидев в приёмной у Льва Каменева, заполучили своё кафе, где к тому же были помещения, которые сдавались «на час», открыли две книжные лавки. Но всё это — по крайней мере так казалось имажинистам — им приходилось претворять в жизнь вопреки позиции власти и к тому же постоянно рискуя быть пойманными с поличным на разного рода махинациях.

И с завидной периодичностью получать за это болезненные и обидные тычки в самой центральной советской прессе.