Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В Харькове Есенин и Мариенгоф расстались с Сахаровым.

У них был адрес ещё одного приятеля, Льва Повицкого, которого они хотели навестить.

Решили уточнить у прохожего адрес, а когда тот обернулся, оказалось, что это Лев Повицкий и есть.

Повицкий был на десять лет старше Есенина, в своё время всерьёз занимался подпольной работой, ещё в 1908 году под чужим именем возглавлял Донской комитет РСДРП, был арестован, получил четыре года каторги, но после революции карьеры не построил, а перешёл в журналистику.

Имажинистов Повицкий отлично знал и даже делал доклад в «Стойле Пегаса» о поэзии Есенина, которого искренне ценил и любил. Имажинисты рукопись доклада у него тогда отобрали, пообещав издать отдельной книжкой, — и потеряли.

Повицкий оставил Москву чуть раньше. В Харькове, знакомом ему ещё со студенческих времён, прибился к семье своих друзей. Волею судеб в той же квартире обитали сразу четыре еврейские девушки от восемнадцати до двадцати пяти лет.

Чтобы заинтересовать харьковских подружек, Повицкий рассказывал им про московских поэтов, а больше всего про Есенина — самого молодого, самого красивого и всё более знаменитого.

И вдруг, как в мелодраматической книжке, такая удача: идёт он по улице — а навстречу сам Есенин, да ещё с Мариенгофом — тоже не последним парнем в русской литературе.

Повицкий их немедленно потащил в своё жилище на Рыбной, дом 15.

Едва завидев гостей, девушки буквально настояли, чтобы Есенин и Мариенгоф поселились вместе с ними.

Житьё-бытьё это превратилось, как честно признается Повицкий годы спустя, в «сплошное празднество».

Девушки, продолжит Повицкий, открыто поклонялись Есенину, «счастливые и гордые тем, что под их кровлей живёт этот волшебник».

Мариенгофа тоже привечали.

Есенину больше всех приглянулась Женя — девятнадцатилетняя Евгения Исааковна Лившиц, подруга Фриды Ефимовны Лейбман, у которой и жил Повицкий; Фрида и Женя работали в статистическом отделе Наркомторга Украины. В компании были ещё Маргарита Исааковна, старшая сестра Жени, и Ева, младшенькая.

Вечерами компания забиралась в тарантас во дворе и сидела там. Солировал Есенин, вообще-то в устном жанре не самый большой мастак, а теперь разговорившийся не на шутку: рассказывал, естественно, о своём деревенском детстве — сорочьи гнёзда, рыбалка, ночное, озорства всякие…

В тужурке из оленьего меха, юный, прехороший — он был очарователен.

Есенин засматривался на Женю: стройная, круглое лицо, большие глаза, брови вразлёт, правильные черты лица, выглядит старше своего возраста; руки маленькие, белые…

Часто, когда все понемногу расходились спать, Есенин и Женечка оставались в тарантасе.

Прогуливавшийся во дворе конь иногда подходил к ним, смотрел на эту пару, словно что-то хотел спросить.

Женя любила рассуждать о поэзии, а вместо «рифма» отчего-то говорила «рыфма».

Есенин придумал ей нежное прозвище: Рыфмочка.

Ничего серьёзного между ними не было, только целовались; раскрытый и холодный тарантас в этом смысле имел очевидные недостатки.

И конь опять же. Являлся в самый лирический момент и шумно дышал, смеша Есенина и смущая Женю.

Есенин предпримет несколько попыток сблизиться, но дело закончится ничем; несколько лет спустя, так и не забыв этого своего увлечения, он в разговоре обронит: «Женя и мужу будет аршином любовь отмерять».

Не сримфовалась Рыфмочка.

Когда город ещё был в руках белых, Хлебникова задержали как шпиона: он был одет в мешок, перевязанный верёвкой, и вёл себя не вполне адекватно.

Спас случай: его привели к деникинским офицерам, общавшимся с местными барышнями, одна из них сказала: «А вы что, господа офицеры, Хлебникова не узнаёте? Какой же это шпион — это знаменитый русский поэт!»

Те о Хлебникове не слышали, но признаться в этом постеснялись, и его отпустили.

Чтобы избежать призыва в Белую армию, Хлебников направил босые стопы — в буквальном смысле — в местную психиатрическую лечебницу, именовавшуюся Сабуровой дачей, — ранее там лечился писатель Всеволод Гаршин. Хлебникову выдали фиктивное заключение о негодности к воинской службе — на самом деле он был здоров и физически, и душевно.

Белых выбили, вернулись красные. Хлебников сдружился с местным «председателем Чеки» — следователем Ревтрибунала Александром Андриевским, о котором напишет едва ли не лучшую свою поэму; тот, в отличие от деникинских офицеров, в поэзии разбирался отлично и Хлебникова ценил.

Зимой — весной 1920 года Хлебников необычайно много работал, написав в числе прочего поэму «Разин»: 400 строк палиндромами (это когда строчка одинаково читается справа налево и слева направо): «Сетуй, утес! / Утро чорту! / Мы, низари, летели Разиным».

Осознавал ли Есенин гений Хлебникова?

Как поэт Хлебников был Есенину, скорее, чужд, пробираться сквозь хлебниковскую заумь было неохота; но то, что он имеет дело с очевидным талантом, признавал, хотя и с некоторой ленцой: ну да, умеет.

Другой вопрос, был ли Хлебников имажинистом.

Скорее, да. Правда, это едва ли всерьёз волновало Есенина и Мариенгофа.

Никаких сколько-нибудь строгих определений имажинистской школы не существует. В теоретических заявлениях Шершеневича, Мариенгофа и подвизавшегося в 1920 году на ниве имажинистской теории Грузинова легко найти противоречия, которые между тем никого не смущали.

Образность Хлебникова вполне можно рассматривать в имажинистском контексте; диссонансы он использовал ещё до Шершеневича, ритмический верлибр начал применять параллельно с Мариенгофом. Хлебников, безусловно, был больший имажинист, чем тот же Рюрик Ивнев.

Есенин и Мариенгоф заявились к Хлебникову.

Жил он в заброшенной мастерской.

Матрац без простыни; наволочка, наполненная рукописями, чтобы мягче спалось; рукописи повсюду: на столе, под столом, на полу, на подоконнике…

Брюки у него были сшиты из старых парусиновых занавесок.

В момент их появления Хлебников чинил свои штиблеты, подбивая подмётки ржавыми, без шляпок, гвоздиками.

Руку он подал с надетой на неё подошвой.

Есенин и Мариенгоф предложили ему что-нибудь придумать на троих. И, кстати, сфотографироваться. Имажинисты обожали фотографироваться.

Есть известное фото: невысокий Есенин и длинные Мариенгоф и Хлебников.

Есенин и Мариенгоф — в бабочках, не очень отглаженные, но с налётом холёности: Мариенгоф в пальто из английского драпа, Есенин в костюме, плащ изящно висит на руке, чуть портят впечатление поношенные ботинки. Оба внимательно смотрят в фотообъектив. Хлебников стоит, повернувшись в профиль. На нём непонятный балахон, а на ногах — те самые грубые штиблеты, подошвы которых он периодически приколачивал гвоздями, а при ходьбе подвязывал верёвками.