Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

В память о той поездке остались несколько удивительных хлебниковских строк:

В определении «имаго» слышны и «имажинисты», и «идальго» — представители благородных семей в Средние века в Испании.

Впрочем, Асеев уверял, что в данном случае «имаго» означает «имеющие материальное», «хваткие» — в отличие от Велимира.

Хлебников, конечно же, ничего подобного в виду не имел; но некий резон в словах Асеева всё-таки есть.

22 апреля поэты, два оборотистых «имаго», двинулись обратно в Москву. С ними — Сахаров и писатель Чапыгин.

«Помню, как сели и пили коньяк, — напишет потом Чапыгин. — Я был рад, что уезжаю со своими людьми и что заградительные отряды нас не будут беспокоить».

Белгород — Курск — Орёл — Тула — таков был их маршрут.

По возвращении Есенин обнаружил повторную повестку в народный суд.

Он тут же, в первые майские дни, отправился в Константиново.

Мариенгоф его отговаривал:

— Так и будешь бегать от суда? Иди, сдавайся, никто тебя в тюрьму не посадит. В Константинове только время зря потеряешь, ничего не напишешь.

Есенин всё равно сделал по-своему.

Ехал налегке, довольный, в предвкушении.

Когда возвращаешься в места, где провёл детство, едешь к своим тёплым воспоминаниям, где много солнца и родители моложе. Оттого столь разительным иногда бывает контраст между ожидаемым и действительностью.

В Константинове ударила по глазам бедность.

Революционная новь обернулась тяготой и надрывом.

Разве что сёстры подрастали, глядели на него во все глаза — и он тоже им радовался.

Одет Есенин был франтом — ему хотелось показать, что он не пропал в Москве.

Отец выглядел больным, ссутулился, но денег не просил.

В конце концов Есенин сам спросил:

— Сколько вам надо, чтобы жить по-человечески?

Отец в ответ:

— Мы живём, как и все люди, не жалуемся; спасибо, что помогаешь, присылай, сколько можешь.

Сергей сходил на домашний спектакль в усадьбу Кашиных да к священнику отцу Иоанну Смирнову. Больше никаких дел не придумалось.

Было дождливо, тоскливо, муторно.

Написал одно стихотворение, шедевр «Я последний поэт деревни» — прощание и с деревней, которой больше не будет в том виде, какой он её помнил, и с собою тогдашним.

Стихотворение Есенин посвятит Мариенгофу, в том числе и потому, что оно — своеобразный отклик на недавние, апрельские его стихи:

Мариенгоф, если пересказывать скучной прозой, был убеждён, что их воздействие на литературу станет определяющим, но только Есенин будет влиять на деревенскую поэзию, а сам он — на городскую.

Сегодня кому-то сопоставление Мариенгофа может показаться почти комичным, но на тот момент основания для таких обобщений были: имажинистские эпигоны исчислялись тогда десятками, причём со временем влияние имажинистов полноправно проникнет и в советскую прозу.

Есенин, сочинив стихи про «последнего поэта деревни», не то чтобы оспаривает Мариенгофа, но с горечью заключает: нет, собрат, никого после меня не будет, нет никакого «пути» для «поколений» вослед мне — деревня умирает, и я умру, и всё на этом закончится.

Отец и сестра Катя проводили Сергея на пароход.

Не был дома почти три года, а едва вынес три дня.

Уезжал с облегчением.

Вернулся — а имажинисты, заказав свои огромные портреты, в том числе и есенинский, обрамили их красным коленкором и, договорившись с владельцами магазинов, выставили на Майские праздники по всей Тверской, почти как портреты вождей или павших героев Гражданской войны.

8 мая, на другой день после приезда, Есенин читал стихи в «Кафе поэтов» на Тверской.

Предваряя его выступление, на сцену вышел поэт Ипполит Соколов с неожиданной критикой Есенина.

Содержание её сводилось к тому, что Есенин исписался, ворует у других поэтов и никуда не годен.

После него вышел Есенин. Но что-то в тот день не задалось.

Провинциальный пролетарский поэт Дмитрий Мазнин, явившийся с компанией товарищей в столицу и впервые оказавшийся в «Кафе поэтов», сетовал позже на то, что Есенин читал «с самыми чудовищными кривляниями».

Публика реагировала вяло.

Дождавшись окончания есенинского выступления, Соколов снова появился на сцене и довольно резюмировал:

— Теперь вы превосходно видите, как Есенин ворует, да, ворует образы и содержание — у Клюева, у Орешина, у прочих поэтов. Он скоро умрёт как поэт…

Дальше события развивались совершенно неожиданным образом.

Шершеневич, присутствовавший в тот день, напишет, что Есенин выскочил на сцену «молодцевато». Мазнин — что Есенин поднялся «нервными толчками».

Согласно Шершеневичу, Есенин сказал:

— Сейчас вы услышите мой ответ Ипполиту Соколову!

Мазнин даёт иной вариант фразы Есенина:

— У меня есть имя, литературный стаж и достоинство.

Учитывая, что Мазнин писал свою статью через пару дней после инцидента, а Шершеневич — годы спустя, доверимся провинциальному пролетарскому поэту.

Тем более что финал никакой вариативности не имел — Есенин размахнулся и влепил Ипполиту пощёчину.

Зал застыл.

Соколов не двигался.

Повисла пауза.

Сразу стало понятно, что зрители на есенинское поведение посмотрели безо всякого приятия.

Пытаясь отыграть ситуацию, Есенин громко сказал:

— На моём месте так поступил бы каждый!

Находившийся в зале Маяковский громко произнёс:

— Я — никогда б!

Понимая, что на сцене делать больше нечего и аплодисментов не дождаться, Есенин быстро ушёл за кулисы.

На сцену начали подниматься один за другим поэты, обещая, что выходка эта ему с рук не сойдёт.

Даже революционные матросы, картинно держа руку на кобуре, явились, пытаясь разобрать казус по-своему; но на этот раз, в отличие от харьковских уличных чтений, матросы тоже оказались не на есенинской стороне.

Есенин вернулся на сцену, только когда напряжение чуть спало; по крайней мере, часть зала встретила его смеясь — пусть и неодобрительно, но хотя бы добродушно.