Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Пастернак решил читать поэму целиком — Есенин не вытерпел спустя несколько минут, вышел из зала и потом, гримасничая, из-под зеркальной арки подавал Наде знаки: пойдём отсюда, пойдём, скучно же…

Наконец она вышла.

Начала жаловаться, что в зале людей осталось — по пальцам перечесть.

— Сам виноват, надо владеть слушателями, — отрезал Есенин.

Сдаётся, тут имело место не только чувство к Наде, но и ревность к Пастернаку: тоже мне, расчитался тут; надо знать своё место… Вот читай теперь в пустом зале.

С Надей ему было хорошо, Надей он любовался, Наде в чём-то даже доверял.

Она вспоминала разговор с Есениным, случившийся в том июле: «Мы в моей комнате — в Хлебном. Смирно — после отбитой атаки — сидим рядышком на тахте».

(Что за атака была, уточнять не станем.)

«Есенин большим платком отирает лоб».

(Устал: такая хрупкая девушка — и такая сильная.)

«Затем достаёт из кармана распечатанное письмо.

— Вот. От жены. Из Кисловодска… Она там с ребёнком. А пишет, как всегда: чтоб немедленно выслал деньги.

— Пошлёте?»

Она с ним на «вы» нарочно, — чтобы и так тоже держать дистанцию.

Думается, и в этой откровенности — когда Есенин показывает Вольпин письма жены — тоже был известный жест: смотри, и в этом я доверяю тебе. Ну?

А она: что «ну»? Пошлёте деньги, спрашиваю?

Ответил, что пошлёт, но только когда Зина прекратит это своё «немедленно».

Есенин передал Вольпин на хранение треть своего архива, как бы показывая: видишь, я тебя уже считаю своей семьёй, своей души хранительницей, самое дорогое тебе принёс, — а ты что?

В июне 1920 года у Есенина выходит новая книжка стихов «Трерядница», так он подписывает её своей подруге недвусмысленно:

«Надежде Вольпин с надеждой».

Она прекрасно поймёт, на что он намекает, и спустя многие годы в мемуарах спокойно отметит: «Что ж, подумала я, пожалуй, лестно, если его „надежда“ относится к творческому росту. Но поэт имел в виду другое».

Именно. Другое.

Ещё бы его интересовал творческий рост Нади Вольпин.

Или Кати Эйгес.

Хорошо хоть Женя Лившиц стихов не писала. Но там тоже пока только надежда имелась. Да и когда ещё доведётся в Харьков попасть…

Имажинистская компания направилась тем летом по другому маршруту.

8 июля в салон-вагоне товарища Гриши Колобова они двинулись в сторону Кавказа.

В те недели при азербайджанском Совете народного хозяйства открывался транспортный отдел, и Колобов ехал туда как специалист.

Под это дело было решено устроить поэтическую гастроль.

Как обычно, в их распоряжении был целый вагон.

У Есенина и Мариенгофа — двухместное купе, в другом купе — Колобов и его «секретарь»: молодой человек в военной форме, с безупречной выправкой, вооружённый и даже с биноклем на груди.

На станциях молодой человек спокойно направлялся к дежурному и, постукивая ногтем по кобуре, требовал немедленно подцепить их вагон к ближайшему проходящему поезду.

Слушались безоговорочно.

Пока вагон перегоняли и подцепляли, Есенин с Толей хохотали за занавесками своего купе.

Через пять дней компания уже в Ростове-на-Дону (обычно путь до Ростова длился по тем временам без малого две недели).

Всё это напоминает какой-то плутовской сюжет.

Поэты, раздражённые невниманием большевистской власти, вместе с тем умело пользовались пробелами в законности и правопорядке.

На станции Мариенгоф случайно столкнулся с Зинаидой Райх.

Россия маленькая; если в Харькове можно постоянно сталкиваться с московскими знакомыми, то отчего бы в Ростове-на-Дону не увидеть бывшую жену друга?

Чудом выходившая их с Есениным сына, на необъяснимых запасах внутренних сил перенесшая собственные болезни — сначала брюшной тиф, потом сыпной тиф, потом волчанку, едва выкарабкавшаяся, Райх реагирует на появление Мариенгофа удивительным образом. Не отворачивается, как от прокажённого, от «его» друга, не требует передать Есенину, чтобы он сгорел в аду. Напротив, почти униженно просит:

— Сергей не видел сына. Пусть зайдёт к нам в вагон, посмотрит.

Она продолжала любить своего мужа! Невзирая ни на что.

Маленькому Косте Есенину к тому моменту было уже пять с лишним месяцев.

Мариенгоф бросился к Есенину:

— Слушай, там Зина — да, да, твоя Зина. Зовёт посмотреть на… вашего ребёнка.

Есенин сразу:

— Не пойду. Не на что и незачем смотреть.

Мариенгоф, каким бы ни был циником, и то был озадачен:

— Ну как так, Сергей? Пойдём, что ты…

Еле уговорил.

Есенин взял Анатолия с собой, чтоб не было сцен.

Зинаида благоговейно развязала тесёмочки:

— Вот, смотри, твой.

Есенину глянул — и, уже отворачиваясь, бросил:

— Чёрный… Есенины чёрными не бывают.

И вышел из вагона.

Мариенгоф пожал плечами и пытался извиниться.

Райх рыдала.

Через минуту её поезд пошёл на Москву.

Есенин через пару дней напишет Александру Сахарову: «Встретишь там Зинаиду — дай ей денег. Тысяч тридцать. Она нуждается».

Ещё парой дней позже Есенин выйдет из салон-вагона прогуляться по привокзальной площади и увидит красного командира в полном обмундировании, внимательно на него смотрящего. Пригляделся к нему: ба, да это поэт Боря Сорокин — они учились с ним в университете Шанявского.

Оказалось, Сорокин теперь командир красноармейского полка, только что вернулся с колчаковского фронта.

Есенин его притащит в салон-вагон, напоит чаем, подарит свою «Трерядницу».

Через два года красный командир, демобилизовавшись, станет правоверным имажинистом.

Жить Есенин и компания так и останутся в вагоне, на железнодорожных путях, совершая оттуда вылазки в город.

В Ростове Есенин немножко приударил за очередной волоокой красоткой, тоже поэтессой, из местной молодёжи. Эту звали Нина Гербстман, публиковалась она под псевдонимом Грацианская. Лет ей было всего шестнадцать. Она была грациозна и красива какой-то совершенно невозможной, сказочной красотой. Это все мемуаристы подтверждали.

Есенин всерьёз подумал: а не жениться ли на ней?

Папа Нины, Осип Гербстман, был доктор и ценитель искусства. У него был ещё сын Александр — будущий пушкиновед и профессор.

У Гербстманов останавливались все известные литераторы, проезжавшие Ростов; ранее здесь уже побывали Городецкий и Хлебников.

Имажинисты планировали устроить большой концерт, они и афиши с собой привезли, и мандат за подписью Луначарского.

Но пробное выступление сделали в местном, ростовском «Кафе поэтов», открытом, с разрешения Луначарского, поэтом Рюриком Роком. Есенина и Мариенгофа там встретили с восторгом. Приём им понравился, и они день за днем посещали и «Кафе поэтов», и Гербстманов.

Пока Есенин переглядывался с Ниной, Мариенгоф сосредоточился на жене Рюрика Рока, Сусанне Чалхушьян, которая писала стихи, и недурные, под псевдонимом Мар.