Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

Неизвестно, догадывался ли Мариенгоф, что псевдоним этой прекрасной молодой женщины, в которую были влюблены все младые ростовские поэты, является сколком с его собственной фамилии. Сусанна его обожала.

Можно задаться и другим вопросом: знал ли об этом Рюрик Рок?

Ростовское путешествие с каждым днём приобретало всё новые краски.

21 июля имажинисты дали концерт в лучшем зале Ростова «Колизей», переименованном в кинотеатр имени товарища Свердлова.

— Нина, приходи пораньше, — попросил Есенин.

Хотел, чтоб она видела его, готовящегося к поединку.

Результаты превзошли всякие ожидания.

Всё-таки не зря они больше недели разогревали атмосферу в городе.

Да и афиша была просто аховая:

«Первое отделение: Мистерия.

1. Шестипсалмие. 2. Анафема критикам. 3. Раздел земного шара.

Второе отделение:

1. Скулящие кобели. 2. Заря в животе. 3. Оплёванные гении.

Третье отделение:

1. Хвост задрала заря. 2. Выкидыш звёзд».

И внизу: «Билеты расхватываются».

Ни с чем подобным Ростов никогда не сталкивался.

Отдел народного образования пытался концерт запретить — с такой-то афишей! — но бумага за подписью Луначарского оказалась сильнее.

Зал был переполнен.

Хотя на афише значился и Колобов, выступали попеременно вдвоём: то рассуждали о поэзии, то читали стихи.

Подачу и драматургию вечера выстроили безупречно.

Мариенгофа принимали тепло, но несколько настороженно.

Есенинские чтения были, пожалуй, самыми успешными в его карьере к тому моменту.

Когда он, ближе к финалу, начал читать свою лирику — подряд шли «Песнь о собаке», «Закружилась листва золотая…», «Устал я жить в родном краю…», — в зале загорелись сотни огоньков: люди держали на вытянутых руках бенгальские огни; было необычно и очень красиво.

По завершении концерта случилась натуральная овация; Есенин никак не мог уйти со сцены.

Слушатели подняли его на руки и вынесли со сцены, под крики и здравицы, на центральную улицу Садовую.

После концерта Есенин позвал Нину в гости в их салон-вагон.

Нина пришла на другой день, с друзьями.

Сняв свой щегольский костюм, Есенин переоделся в матросскую блузу и пошёл к дежурному по вокзалу добывать дрова, чтоб растопить самовар.

Дежурные на матросов реагировали лучше, чем на поэтов.

Нина с восторгом следила за этим карнавалом.

Она вообще была восхищающаяся, восторженная, вся насквозь советская. Маяковского, правда, любила больше — но Есенину об этом не сказала, а то бы он раздумал за ней ухаживать; зато ей очень нравилось, как имажинисты раскрасили Страстной монастырь, и об этом она сообщила Есенину.

Слухи о их скандалах преград не имели. Что ж, именно этого они и добивались. Кто тут знает, чем занимаются Клюев, Орешин или Клычков? А про имажинистов знают все.

Это было в духе времени — так ей казалось.

Пили чай, угощались абрикосами, может быть, целовались. В любом случае на этом всё закончилось.

Есенин подарил Нине две книжки — «Харчевню зорь» и «Трерядницу» — и фото. Передавая фотографию, пояснил: «Это я снимался для вас».

Мариенгоф свою фотографию поднёс Сусанне Мар.

Из Ростова поехали в Таганрог. Там тоже были чтения, но ростовский фурор не повторился.

Есенина запомнили очень утомлённым.

Хотели выступить в Новочеркасске, но их ещё не случившийся концерт был предупреждён разгромной статьёй в местной газете «Красный Дон»:

«Товарищи! Новочеркасские граждане!

К вам едут люди, чтоб плюнуть вам в лицо… Не только плюнуть, но ещё, когда вы будете стирать с лица своего плевок, — вытащить из вашего кармана деньги…»

Автор своевременного доноса, подписавшийся «Молотобоец», привёл целиком текст афиши, процитировал четверостишие Есенина «Вот они толстые ляжки…», а следом оповестил, что два указанных сочинителя с одного концерта имеют прибыль 150 тысяч рублей, и завершил так: «Неужели же эти шарлатаны, или сумасшедшие, или преступники — всерьёз совершают по России какую-то культурно-просветительскую командировку?.. И эта мерзость будет совершаться в театре — Ленина? Троцкого? Луначарского?»

Больше всех напугался Гриша Колобов: всё-таки он был советский служащий и в командировку ехал в Азербайджан, а не в Таганрог. А тут такой сигнал! Как ему объясняться? Что он заблудился?

И сигнал этот достигнет московских кабинетов куда раньше, чем вся их компания в салон-вагоне вернётся в столицу.

И что его там ждёт?

Под белы руки — и в подвал, за контрреволюцию? И за невиданное превышение полномочий?

Гриша слёг и приготовился умирать.

Концерт в Новочеркасске имажинисты, естественно, отменили.

Вернувшись в Ростов, попали на большой поэтический вечер, где выступали местные поэты, — был шанс повторить фурор.

С галёрки кричали: «Е-се-ни-на!» — но он на сцену не вышел и направился в ресторан «Альгамбра».

Сказал, что устал ждать своей очереди. Некое пренебрежение в отношении любых конкурентов Есенину было свойственно: зачем ему чужие стихи слушать, когда у него свои есть?

Впрочем, причиной ухода могли быть опасения, что в зале сидят бдительные доносчики, которые, завидев имажинистов на сцене, накатают ещё одну статью о том, что сигнал подан, а выводы не сделаны: «шарлатаны» и «преступники» снова как ни в чём не бывало читают свои вирши ростовской публике, разрушая сознание молодёжи.

В ресторане Есенина, уже подвыпившего, нашёл (да, Россия маленькая) художник Юрий Анненков, будущий эмигрант и автор одного из лучших прижизненных портретов Есенина: никакого тебе берёзового Леля — глубоко трагический, рано постаревший человек.

В тот вечер, запомнил Анненков. Есенин без запинки скороговоркой произносил «Малый матерный загиб» Петра Великого из тридцати семи слов и «Большой загиб» из двухсот шестидесяти.

Кричал:

— В горы! Хочу в горы! Вершин! Грузиночек! Курочек! Цыплят… Айда, сволочь, в горы?.. Лакей, пробку!

Пробкой, поясняет Анненков, именовалась бутылка — в силу того, что вино выпивалось, а бутылка разбивалась, оставалась только пробка; её и заказывали как вещь постоянную.

Это едва ли не первое описание есенинского разгула. На дворе, напомним, 1920 год, Есенину скоро 25, а к знаменитому своему пьянству он даже не приступал: в Ростове — чай, в Харькове — чай, на квартире с Мариенгофом — чай; и даже скандалы в «Стойле Пегаса» и в столовой Союза поэтов — на трезвую голову: ни один мемуарист не пишет о том, что Есенин буйствовал под влиянием алкоголя.

Все эти «горы» и «грузиночки» не были голословной бравадой — имажинисты решили, что пора Колобову делом заняться, а то действительно под следствие попадёт.

Гришу подняли, растормошили и привели в человеческий вид.