Захар Прилепин - Есенин: Обещая встречу впереди

— Я и говорю: большевикам накладут, слава богу, — повторил Дид Ладо.

Устинов поднялся, подошёл к столу, достал наган, развернулся, взвёз курок и спокойно сообщил:

— Сейчас я тебя, блядина драная, прикончу.

Ладо вскочил, сделал шаг назад, споткнулся о кровать и упал.

Все мигом протрезвели. Кусиков и Шершеневич бросились к Устинову.

Ладо, даже во хмелю осознавший, что Устинов не шутит, догадался пасть на колени.

Но тут же выяснилось, что Устинова это разжалобить не может.

Не менее спокойно он сообщил Кусикову и Шершеневичу, что, если они не уйдут с дороги, он застрелит и их — ему несложно.

И тут выяснилось, что самый догадливый из всех — Есенин.

Сняв с ноги ботинок, он подскочил к Ладо и с размаху ударил его. Дид заголосил.

Есенин повалил его и начал охаживать по голове ботинком, что-то при этом выкрикивая.

Шум подняли такой, что прибежали соседи.

Устинов убрал наган в стол, вывел Дида Ладо из комнаты, придерживая за воротник двумя пальцами, словно брезгуя; проводил до лестницы и там ткнул в затылок теми же двумя пальцами так сильно, что художник кувыркнулся и покатился по ступеням.

Больше Дид Ладо в имажинистские кафе никогда не приходил и, по слухам, вскоре отбыл в армию Колчака.

Похоже, не такой уж и пьяный он был.

Как его звали на самом деле, никто до сих пор не знает. Это одна из неразгаданных загадок, связанных с Есениным.

Несмотря на обострившееся положение на фронте, никто из имажинистов, помимо призванного в то время и служившего писарем в штабе полка Николая Эрдмана, в Красную армию не стремился.

Напротив, службы они избегали — не без выдумки.

И не стыдились этого.

Есенинские настроения с 1918 года претерпели в этом смысле явные изменения.

Как-то ночью Есенин и Кусиков возвращались домой, оба подшофе.

«Я сегодня армии Красной / Первый дезертир!» — распевал Есенин.

Тут, на беду, мимо проходил наряд милиции — и, услышав про дезертира, решил проверить документы.

Есенин бросился бежать, Кусиков — за ним.

Вдруг выяснилось, что оба трезвы и бегают очень хорошо.

Наряд быстро отстал.

В истории советской поэзии была одна трудноразрешимая коллизия, на которую долгие годы последовательно не обращали внимания. Дело в том, что главные патентованные советские поэты в Гражданскую не воевали.

Если брать шире — русская дореволюционная литература (важное уточнение — именно дореволюционная) вообще не поняла, что это за война. Литераторы оказались не готовы брать в руки оружие, тогда как миллионы людей в России — готовы.

Ни Бунин, ни Зайцев, ни Шмелёв — никто из них к Белому движению отношения не имел, а история с призывом в армию Куприна и его последующей эмиграцией не очень серьёзна.

Ни Горький, ни Серафимович, ни Вячеслав Шишков боевых дружин не создавали.

Три главных имени в советской поэзии — Блок, Есенин, Маяковский — и примкнувший к ним Валерий Брюсов. Никто из них не воевал.

Николай Асеев пересидел Гражданскую во Владивостоке. Борис Пастернак — белобилетник.

Поэты, создавшие советскую поэтическую мифологию, в реальности имели к ней весьма опосредованное отношение. Колчака и колчаковцев, Деникина и деникинцев, Врангеля и врангелевцев они не наблюдали даже издалека. На фронт никогда не выезжали, на передовой не выступали и ни малейшего интереса к этому не испытывали.

Мариенгоф не служил. Шершеневич некоторое время числился красноармейцем 1-го дивизиона 2-й тяжёлой артиллерийской бригады, где его никто никогда не видел.

Крестьянские поэты революцию приняли, но тоже не воевали — ни Клюев, ни Ширяевец, ни Клычков, ни Орешин, при том что двое последних имели отменный военный опыт.

Почти одновременно объявили о поддержке большевиков футуристы, но из них эпизодически участвовал в Гражданской только Василиск Гнедов — не самый заметный поэт.

Принявшие советскую власть одними из первых Андрей Белый, Сергей Городецкий, Рюрик Ивнев, Всеволод Рождественский — службы избежали.

Велимир Хлебников, строго говоря, тоже не служил.

Безыменский и Жаров, зачинатели комсомольской поэзии, — и те не воевали.

Алексей Ганин служил в Красной армии, но фельдшером в госпиталях на Северном фронте, где интенсивность боёв была невысока, а потом и вовсе перешёл в Военно-санитарное управление.

В разгар Гражданской поэт Тарас Мачтет описывал в дневнике московскую поэтическую среду:

«Мерзостная, никчёмная… проза жизни. Давид Бурлюк, Каменский, Маяковский… А между тем никто из нынешних поэтов ничего не делает, чтоб хоть немного помочь изнемогающей Родине. <���…>

Тут же недалеко от меня восседает с крестом на груди, в расписном футуристическом костюме, с серьгой в ухе грузный, мрачный Гольцшмидт и спокойно взирает на всё происходящее. Кусиков, комфортабельно развалясь на стуле, флиртует с какой-то своей поклонницей.

Спокойствие, спокойствие.

А в это время… во Владивостоке японцы собираются оккупировать Сибирь, Румыния присоединяет себе Бессарабию, а Германия — Прибалтийский край.

О, поэты, поэты!»

Кусиков, скажем справедливости ради, в Гражданской участвовал, но скоро нашёл причины с фронта вернуться и о службе никак не вспоминал.

Из близкого есенинского круга воевали только два поэта — Иван Наседкин и Иван Приблудный; но их обоих расстреляли в 1937-м, так что в мифологии о Красной армии от них и строчки не осталось, да они об этом и не писали.

Из первостатейных советских поэтов служили лишь Николай Тихонов, Александр Прокофьев, Михаил Светлов и Алексей Сурков, поработал в агитбригадах и в политотделе Эдуард Багрицкий.

Все названные — поколение, заявившее о себе после Гражданской.

Есть ещё несколько имён даже не второго, а третьего ряда.

Сама мифология Гражданской, сквозные её сюжеты, её поэтика созданы по большей части творцами, которых война задела только по касательной: Ильёй Сельвинским, Иосифом Уткиным, Михаилом Голодным, Владимиром Луговским, — либо не видевшими её вообще: Виссарионом Саяновым, Михаилом Исаковским, Ярославом Смеляковым, Борисом Корниловым.

Это относится и к эмигрантской поэзии.

Большинство эмигрантов тоже не служили — за исключением Николая Туроверова, Арсения Несмелова, Владимира Смоленского, Дмитрия Святополк-Мирского, Антонина Ладинского (впоследствии советского писателя). В пересчёте на двухмиллионную эмиграцию это почти статистическая погрешность; да и здесь перед нами имена не первого ряда — до 1917 года читающая публика их не знала. Это не Георгий Иванов, не Ходасевич, не Адамович.

Наконец, Николай Гумилёв, отличный офицер, которого отчего-то считают едва ли не символом белого сопротивления, Гражданскую войну проигнорировал и все эти годы деятельно взаимодействовал с разнообразными советскими ведомствами.