Татьяна Фрейденссон - Дети Третьего рейха [litres]

– Но тогда, – говорю, – она и вас с братом должна была воспринимать как «приблуд».

Беттина, перебирающая фотографии, останавливает быстрое движение своих скользящих по карточкам пальцев:

– Нет. Но если на брата, тоже бунтаря, она в итоге махнула рукой, то я была ее надеждой. А мне не хотелось оправдывать ее ожидания – это тоже бремя, которое нельзя взваливать ни на детей, ни на внуков. В общем, я не стала истинной леди и ни капли об этом не жалею.

– А это случайно не Эдда? – киваю на фотографию, которую Беттина держит в руке.

– Эдда, дочь Германа Геринга.

– А кем она тебе приходится?

– Спроси что-нибудь полегче… Из-за инцеста, который был в семье, я каким-то странным образом сама себе прихожусь тетей, а Эдда… она и двоюродная кузина мне, и двоюродная тетя одновременно. Тьфу! Я вообще запуталась с этими родственными связями!

Беттина продолжает перебирать фотографии.

– Вот мать, вот тетя Оля, а вот рождение моего брата, снова маленький брат, и опять, а вот и мое рождение. Видите, еще и пары месяцев нет от роду, а уже улыбаюсь, так что я оптимистка! Знаете, мой отец много фотографировал нас с братом в детстве, а потом вдруг резко перестал, и я не знаю, чем это можно объяснить. Надоело?

– А это ты?

На фотографии рядом стоят девочка и мальчик, дети дошкольного возраста. Белокурая малышка с тонкими-претонкими ножками в коротком легком платьице и шляпе, которая ей велика, а рядом с ней улыбающийся мальчуган в темных шортиках с разбитой коленкой; чуть поодаль две плетеные корзины, в которых наверняка лежит еда для семейного пикника.

– Это мы с братом. О! А вот это свадьба родителей. Посмотри, сколько народу со стороны невесты, человек десять. А рядом с отцом – только его мать Ильзе. Это фото о многом говорит.

– Мне больше говорит другое. В огромной пачке фотографий ни одной фотографии Германа Геринга.

Беттина отрывает взгляд от фотографий и поворачивается ко мне:

– Я же сказала тебе, что от всех его фото я избавилась, истинная правда. Мне он здесь не нужен!

– Но в статье твоего приятеля Тома Шарпа в подзаголовок вынесена твоя цитата: «Я похожа на него больше, чем его родная дочь», из чего следует, что ты должна видеть Германа в зеркале.

Беттина складывает фотографии обратно в коробку, утратив к снимкам интерес.

– Конечно, я вижу Геринга в зеркале. Того самого худого летчика времен Первой мировой войны. И я сразу сказала: нет, я не хочу быть на него похожей. И точка.

Говорю:

– На мой взгляд, ты на индейцев местных похожа намного больше, чем на Германа.

Она снисходительно улыбается:

– Это всё загар. Сравни как-нибудь, когда будешь смотреть старую хронику, и поймешь, о чем я.

Беттина бросает несколько оставшихся фотографий в коробку, закрывает ее и уносит в кладовку.

– Кстати, ты не могла бы сказать Сергею, что он очень похож на мою мать? Очень-очень сильно! Я тут нашла одно фото! У меня закрадывается подозрение, что мы могли бы оказаться родственниками!

В подтверждение своих слов она выносит фотографию матери в стеклянной рамке. Элизабет умерла в Германии всего несколько лет назад, до этого Беттина часто моталась туда из США, чтобы ухаживать за ней и помогать. К счастью, ее мать была крепкой старушкой и скончалась, дожив до девяноста лет.

– Что-то общее, наверное, есть. – Сергей задумчиво разглядывает фотографию Элизабет.

– Похожи, – удовлетворенно кивает Ади, стоящий в углу комнаты: ему даже на фотографию для этого смотреть не нужно.

– Она была очень хорошим человеком, – говорит Беттина. И через паузу добавляет: – И ненавидела нацизм. Просто влюбилась в человека, носившего фамилию Геринг. Так уж вышло…

Беттина стряхивает пыль со стекла фоторамки, саркофагом накрывшей лицо худой пожилой женщины со светлыми яркими глазами и выбеленными волосами. Геринг пристально осматривает комнату, словно выбирает место, откуда матери будет интереснее всего наблюдать за жизнью дочери. Не сумев придумать ничего оригинального, Беттина ставит фотографию на тумбочку у окна, развернув ее так, чтобы мать, Элизабет, своими остановившимися глазами смотрела на безветрие за окном – через два запыленных стекла.

Возможно, скоро мать Беттины увидит, как за окном расцветут люпины.

Мозг мой так устроен, что он собирает информацию о персонаже, выхватывая второстепенные детали, чтобы позже стянуть их в единую картину; одежде, движениям, вздохам, манере смотреть и выбирать объекты созерцания я зачастую доверяюсь больше, чем словам. К примеру, Беттина, я заметила, не просто кладет ногу на ногу, а словно бы завязывает их в жесткий напряженный мышечный узел. И несмотря на то, что она абсолютно свободна в своих жестах, руки у нее постоянно напряжены – отсюда некоторая угловатость зашуганного подростка, которая не бросается в глаза сразу, а приходит винным послевкусием. Та же Беттина, которая утверждает, что верит в энергию и Провидение, отрицая религии, надела черные хлопковые носки с изображением Девы Марии, которые можно заметить лишь тогда, когда она скручивает ноги узлом и джинсы, сложившись гармошкой на коленях, обнажают щиколотки. Такие носки не покупаются случайно.

Она видит, что я заметила носки, и, воровато оглядываясь, пускается в объяснения, пока мы выбираем точку для следующей съемки:

– Можешь считать меня ненормальной, но позавчера ко мне в комнату вошла Дева Мария Гваделупская, протянула ко мне руки, улыбнулась и растворилась в ночной темноте. Я посчитала, что это хороший знак. Накануне вашего приезда я переволновалась – мне очень тяжело думать о Геринге, мне тяжело думать о русских, которые потеряли на войне много-много миллионов, я сознательно избегаю этой темы, потому что чувствую боль, которая непременно выливается в физический недуг: от нервов у меня так схватило спину пару дней назад, что, если бы вы не были уже на пути сюда, я бы настаивала на том, чтобы всё отменить. Тот израильский режиссер чуть не сделал меня калекой, потому что душевная боль находит выход, и мне очень, просто невероятно плохо…

Связь с Девой Марией в ее ответе проследить не слишком трудно – этим изображением на носках Беттина, такая прямая и резкая, пытается защититься от того, что может быть ей и неприятно, и болезненно, – например, от каких-нибудь вопросов, отвечать на которые она желанием не горит. В основном эти вопросы касаются непосредственно ее семьи и ее внутреннего мира.

Меня изначально мучили сомнения – а только ли в Германе Геринге тут дело? И я постепенно утверждалась в том, что есть что-то еще, личное и внутреннее, что-то связанное с прошлым, что сильно повлияло на ее психику: ей не страшно жить в глуши, в окружении змей и диких животных, а вот погружаться в пучину личных воспоминаний – не общих рассуждений, на которые она любит сбиваться, – очевидно не нравится. Более того, меня удивляет то, как и что она говорит. Обращаясь к расшифровкам, то есть ее словам, переложенным в текст на бумаге, можно констатировать, что Беттина не имеет четкой позиции по тому или иному вопросу. Зачастую, говоря одно, в следующем предложении она опровергает себя. Она может сказать, что ненавидит Геринга, а через минуту вдруг совершенно спокойно выдает: «Да плевать мне на него, это родство меня совершенно не беспокоит». Про стерилизацию свою, к примеру, говорит: «Это я сделала из-за Геринга, чтобы не рожать монстров» – и сразу же добавляет, что «Геринг тут ни при чем». Два полярных утверждения, сложенные воедино, однако, не позволяют заподозрить Беттину во лжи: в каждое свое новое утверждение она верит так же истово, как и в предыдущее, наивно полагая, что развивает ту же самую мысль, вследствие чего вас не покидает ощущение, что с вами наперебой говорят как минимум два разных человека.