Бенджамин Франклин - Время – деньги. Автобиография [litres]

Мой зять Холмс, находившийся в то время в Филадельфии, советовал мне вернуться к прежнему ремеслу; и Кеймер, посулив мне большое жалованье, соблазнил меня предложением возглавить его типографию, чтобы он сам мог уделить все внимание лавке. В Лондоне я наслышался дурных отзывов о нем от его жены и ее знакомых, и мне не хотелось опять с ним связываться. Я попробовал пристроиться в каком-нибудь торговом деле, но ничего подходящего не подвернулось, и я все же договорился с Кеймером. В типографии у него в то время работали: Хью Мередит, пенсильванец родом из Уэльса, тридцати лет от роду, обученный деревенским работам, парень честный, разумный, наблюдательный, любитель чтения, но приверженный к вину; Стивен Поттс, тоже из деревни, очень смекалистый, острослов и шутник, но с ленцой. Этим двоим он платил очень маленькое жалованье раз в неделю, с тем чтобы каждые три месяца повышать его на один шиллинг, если они того заслужат своим прилежанием; этим обещанием высокой платы он их и приманил. Мередита он определил в печатники, а Поттса в переплетчики и сам взялся их обучать, хотя ничего не смыслил ни в печатном, ни в переплетном деле. Был там еще Джон – отчаянный ирландец, ничему не обученный, чьи услуги Кеймер закупил на четыре года у капитана какого-то корабля, его он тоже прочил в печатники. Еще был Джон Уэбб, оксфордский студент, тоже закупленный на четыре года и предназначенный в наборщики, о нем смотри ниже. И еще – Дэвид Гарри, мальчишка из деревни, которого он взял в ученики.

Я скоро смекнул, что побудило его предложить мне такое высокое жалованье, какого он раньше никому не платил: он хотел, чтобы я за него обучил этих дешевых неотесанных работников, а как только я с этим справлюсь, он всех их возьмет чин чином в подмастерья и тогда сможет обойтись без меня. Однако я не стал с ним ссориться, навел порядок в типографии, где до меня царила полная неразбериха, и постепенно научил его работников интересоваться делом и работать лучше.

Очень странно было обнаружить в положении кабального слуги оксфордского студента. Ему было всего восемнадцать лет, и он рассказал мне свою историю: что родился он в Глостере, учился там в начальной школе и потому-де выделился среди других учеников, что лучше всех играл свою роль, когда они ставили пьесы, состоял членом местного клуба Умников и сочинил несколько вещиц в стихах и в прозе, которые были напечатаны в глостерских газетах. Из школы его послали в Оксфорд, там он проучился около года, но был недоволен, потому что больше всего на свете мечтал попасть в Лондон и стать актером. И вот однажды, получив полагавшееся ему на квартал содержание в пятнадцать гиней, он, вместо того чтобы расплатиться с долгами, вышел из города, спрятал свою мантию в кустах терновника и пешком отправился в Лондон, но, не имея там ни единого друга, попал в дурную компанию, живо спустил свои гинеи, не сумел познакомиться с актерами, обнищал, заложил свое платье и ходил по улицам голодный, не зная, куда податься, когда ему сунули в руку бумажку вербовщика, в которой предлагалось немедленное содержание и содействие тем, кто согласится поехать на работу в Америку. Он тут же пошел по указанному адресу, подписал контракт, был погружен на корабль и привезен сюда, не написав о себе ни строчки тем, кто его знал на родине. Был он веселый, неунывающий, добродушный паренек, добрый товарищ, но до крайности ленивый, беспечный и опрометчивый.

Ирландец Джон вскорости сбежал; с остальными же я жил в дружбе, ибо все они меня уважали, тем более когда поняли, что Кеймер ничему не может их научить, от меня же они каждый день узнавали что-нибудь новое. По субботам мы не работали, это правило Кеймер всегда соблюдал, так что у меня оставалось два дня в неделю на чтение. У меня появились новые знакомые среди образованных людей нашего города. Кеймер держался со мной весьма учтиво и как будто бы уважительно, и ничто меня не тревожило, кроме моего долга Вернону, который я никак не мог ему отдать, потому что не сумел накопить для этого денег. Впрочем, он пока не давал о себе знать.

В нашей типографии часто не хватало того или иного шрифта, а типографских литейщиков в Америке не было. Я видел, как отливали литеры у Джеймса в Лондоне, но внимательно к этому делу не приглядывался; однако теперь я соорудил форму, имеющиеся у нас литеры использовал в качестве пуансонов, отлил матрицы из свинца и так в большой мере возместил эту недостачу. Время от времени я что-нибудь гравировал; я изготовлял типографскую краску; я распоряжался на складе; короче говоря, был, что называется, ко всякой бочке затычка.

Но при всем моем усердии я замечал, что, по мере того как приобретали опыт другие работники, моим услугам день ото дня придавалось все меньше значения; и Кеймер, отдавая мне жалованье за второй квартал, сказал, что столько платить ему затруднительно и надо бы мне получать поменьше. Постепенно учтивость его шла на убыль, он все больше держался хозяином, часто придирался ко мне и, казалось, был готов к открытой ссоре. Я со своей стороны продолжал проявлять терпение, частично объясняя его нервозность денежными неурядицами. В конце концов мы повздорили из-за пустяка. Однажды, услышав громкий шум перед зданием суда, я высунулся из окна посмотреть, что там случилось. Кеймер, стоявший на улице, поднял голову, увидел меня и крикнул мне, очень громко и сердито, чтобы я занимался своим делом, а вдобавок осыпал упреками, которые особенно возмутили меня тем, что их слышало столько народу, ведь все соседи, как и я, глазевшие из своих окон, стали свидетелями того, как со мной обращаются. Он тут же, не переставая ругаться, поднялся в типографию, мы оба наговорили лишнего, и он предупредил, что через три месяца меня уволит, да еще пожалел, что придется ждать так долго, зря, мол, он согласился на такое условие в нашем договоре. Я сказал, что сожаления его излишни, так как я расстанусь с ним сию же минуту, и, взяв шляпу, вышел из комнаты, а увидев внизу Мередита, просил его собрать кое-какие мои вещи и принести их мне на квартиру.

Мередит пришел ко мне вечером, и мы обсудили мое дело. Он проникся ко мне великим уважением, и ему очень не хотелось, чтобы я ушел из типографии, пока он еще там работает. Он отговорил меня от возвращения в Бостон, о чем я уже подумывал; напомнил мне, что Кеймер кругом в долгах, что его кредиторы уже волнуются, что лавку он ведет безобразно, часто продает за наличные без всякой прибыли или дает в долг без расписок. Что, следственно, он неминуемо прогорит, и тогда освободится место, которое я мог бы занять. Я возражал, ссылаясь на отсутствие денег. Тогда он рассказал мне, что его отец очень высокого обо мне мнения и, судя по некоторым их разговорам, он уверен, что отец даст нам денег на собственное обзаведение, если я соглашусь взять его в компаньоны. «Срок моей работы у Кеймера истекает весной, – сказал он. – К тому времени мы можем получить из Лондона станок и шрифты. Я понимаю, что как работник в подметки тебе не гожусь, но пусть твоим вкладом в дело будет твое уменье, а моим – оборудование, а доходы будем делить пополам».