Бенджамин Франклин - Время – деньги. Автобиография [litres]

Такое предложение пришлось мне по душе, и я согласился. Отец его в это время находился в городе и тоже одобрил его план, тем более что видел, какое влияние я имею на его сына, ведь я уговорил его подолгу воздерживаться от пьянства, и отец надеялся, что, когда мы будем так тесно связаны, я окончательно отучу его от этой злосчастной привычки. Я дал отцу список всего необходимого, он передал его одному купцу, и тот заказал все что нужно; мы решили хранить все в тайне, пока товар не прибудет, а я тем временем попробую устроиться на работу во вторую типографию, к Брэдфорду. Но там места не оказалось, и несколько дней я болтался без дела, а потом получил любезнейшее письмо от Кеймера: у него появилась надежда на интересный заказ – печатание бумажных денег в Нью-Джерси, выполнение которого требовало гравировальных работ и литер, которые только я мог ему обеспечить, и он побоялся, как бы Брэдфорд не нанял меня и не перехватил у него этот заказ. Он писал, что негоже старым друзьям расставаться из-за нескольких слов, сказанных сгоряча, и звал вернуться. Мередит уговаривал меня согласиться, рассчитывая, что под моим началом и при ежедневном общении со мной еще многому успеет научиться. И я вернулся, после чего мы зажили более мирно, чем жили все последнее время. Заказ из Нью-Джерси действительно поступил, я изготовил медную гравировальную доску, первую в нашей стране, и выгравировал несколько украшений и рисунков для банкнот. Мы вместе отправились в Берлингтон, где я все выполнил наилучшим образом, а он получил за эту работу большие деньги, что позволило ему еще надолго отсрочить окончательное разорение.

В Берлингтоне я познакомился с многими видными обывателями той провинции. Из нескольких таких людей Законодательная ассамблея образовала комитет, поручив ему надзирать за нашей работой и следить, чтобы не было напечатано больше банкнот, чем было постановлено законом. Поэтому они по очереди находились при нас, и тот, чья очередь наступала, обычно приводил с собой одного или двух приятелей, чтобы не было скучно. Беседовать со мной они любили больше, чем с Кеймером, потому, наверное, что ум мой был больше развит чтением. Они приглашали меня в гости, знакомили с друзьями, выказывали мне всяческую любезность, а он, хоть и был моим хозяином, оставался в загоне. Он и правда был человек со странностями, не умел держаться с людьми, грубо нападал на общепринятые мнения, был мало сказать что неряшлив, а попросту неопрятен, в некоторых религиозных вопросах доходил до фанатизма и притом был порядочный прохвост.

Пробыли мы там около трех месяцев, и к концу этого срока среди моих новых знакомцев оказались судья Аллен, секретарь провинции Сэмюел Бастилл, Исаак Пирсон, Джозеф Купер и несколько Смитов, членов Ассамблеи, а также Исаак Декау, старший землемер. Этот последний, очень умный и прозорливый старик, рассказал мне, что начал свой жизненный путь в юности с того, что возил в тачке глину для кирпичников; писать научился, когда уже был совершеннолетним, таскал цепь для землемеров, а те научили его делать съемки, и он собственным усердием сколотил себе хорошее состояние. «Помяни мое слово, – сказал он мне, – ты так работаешь, что скоро вытеснишь этого человека из вашего дела, а сам разбогатеешь на том же деле в Филадельфии». В то время он ничего не знал о моем намерении открыть собственную типографию в Филадельфии или где бы то ни было. Эти друзья впоследствии оказали мне немало услуг, а для некоторых из них и я кое-что сделал. И до конца своих дней они сохранили уважительное ко мне отношение.

До того как перейти к моим первым самостоятельным шагам на деловом поприще, я, пожалуй, опишу тебе мой образ мыслей касательно моих принципов и нравственных правил, чтобы ты понял, как этот образ мыслей повлиял на дальнейшие события моей жизни. Родители сызмальства учили меня молиться богу и благочестиво воспитывали в диссидентском духе. Но лет в пятнадцать, подвергнув сомнению один за другим несколько догматов, по мере того как вычитывал в книгах опровержения того или другого из них, я усомнился и в самом божественном откровении. Мне попалось несколько трудов, направленных против деизма, в которых, как мне объяснили, содержался пересказ проповедей из собрания Бойля. Однако на меня они произвели впечатление, обратное тому, на какое были рассчитаны, ибо доводы деистов, которые там приводились для того, чтобы быть опровергнутыми, показались мне намного убедительнее, нежели эти опровержения; короче говоря, я скоро стал деистом. Своими доводами я убедил и других, в особенности Коллинза и Ральфа; но поскольку позднее оба они без малейшего зазрения совести причинили мне много зла и я к тому же вспомнил, как поступил со мною Кит (тоже мне вольнодумец!) и как я сам поступил с Верноном и мисс Рид (а это меня по временам сильно мучило), я стал подумывать, что доктрина моя, может быть, и правильная, но пользы от нее мало. Мой лондонский памфлет, для которого я взял эпиграфом строки Драйдена:

а из свойств, присущих богу, отметил его неизреченную мудрость, доброту и силу, заканчивался мыслью, что ничего дурного в мире быть не может и незачем различать порок и добродетель, поскольку ни того, ни другого нет, – перестал казаться мне таким замечательным, каким я некогда его считал; и я уже подозревал, не вкралась ли в мои доказательства не замеченная мною ошибка, исказившая и весь дальнейший ход мыслей, как это нередко случается в метафизических рассуждениях.

Я пришел к убеждению, что главные условия для счастья в жизни – это правдивость, искренность и честность в отношениях между людьми; и записал в дневнике, где оно до сих пор хранится, мое решение до последнего вздоха придерживаться этого правила. Божественное откровение само по себе не имело для меня значения; но я считал, что хотя некоторые наши поступки плохи не потому, что оно их запрещает, и хороши не потому, что оно их предписывает, однако, по всей вероятности, если принять во внимание все обстоятельства, такие поступки запретны потому, что они для нас вредны, и предписаны потому, что они для нас полезны. И это убеждение, с помощью милостивого провидения, или ангела-хранителя, или счастливой случайности, уберегло меня в опасные молодые годы, в рискованных положениях, в какие я иногда попадал среди чужих людей, вдали от надзора и советов моего отца, и не дало умышленно погрешить против нравственности и справедливости, чего при отсутствии у меня веры вполне можно было бы ожидать. Я сказал «умышленно», ибо в тех примерах, которые я приводил, играла роль некая необходимость, порожденная моей молодостью, неопытностью и бесчестным поведением других людей. Таким образом, обо мне с самого начала шла достаточно добрая слава; я очень ею дорожил и был твердо намерен сберечь ее.