Бенджамин Франклин - Время – деньги. Автобиография [litres]

Вскоре после нашего возвращения в Филадельфию пришло из Лондона заказанное оборудование. Еще до того, как Кеймер об этом прослышал, мы рассчитались с ним, и он нас отпустил. Мы присмотрели дом возле рынка и сняли его. Чтобы уменьшить арендную плату, которая составляла всего 24 фунта в год, хотя позже тот же дом сдавался за 70, мы пригласили жить в нем глазировщика Томаса Годфри с семьей, с тем чтобы он платил значительную часть аренды и мы бы у него столовались. Не успели мы распаковать шрифты и наладить станок, как один мой знакомый, Джордж Хаус, привел ко мне фермера, которого встретил на улице, тому как раз требовался печатник. У нас между тем все наличные деньги уже разошлись на покупку бесконечных необходимых мелочей, и пять шиллингов этого фермера, которые явились почином, да еще так вовремя, порадовали меня больше, чем любая крона, заработанная с тех пор; из благодарности к Хаусу я часто потом помогал молодым новичкам с большей готовностью, чем, может быть, следовало бы.

В каждой местности найдется человек, который только и делает, что пророчит всевозможные беды. Был такой и в Филадельфии – видный горожанин, уже в летах, с умным выражением лица и важной манерой изъясняться, звали его Сэмюел Микл. Однажды этот господин, с которым я не был знаком, остановился у моего порога и спросил, не я ли тот молодой человек, что недавно открыл новую типографию. Услышав утвердительный ответ, он сказал, что ему меня жалко, потому что начинание это требует расходов, а мои расходы пропадут даром: ведь Филадельфия клонится к упадку, люди там либо уже разорились, либо близки к разорению, а все признаки обратного, как, например, новые дома и повышение цен на землю, как он доподлинно знает, обманчивы; более того, именно эти явления нас и разорят, и он так подробно описал мне все наши нынешние и грядущие невзгоды, что я совсем загрустил. Познакомься я с ним до того, как затеял свое дело, я, скорее всего, отказался бы от этой мысли. Человек этот продолжал жить в нашем гибнущем городе и ныть все в таком же духе. Он много лет отказывался купить дом, потому что все вокруг якобы катилось в пропасть, и в конце концов я с радостью узнал, что дом он все-таки купил и заплатил за него сумму в пять раз больше той, за какую мог бы его иметь, когда только начинал свои сетования.

Следовало бы уже раньше рассказать, что осенью предыдущего года я вовлек почти всех моих друзей, мастеров и ремесленников в некое общество взаимного просвещения, которое мы назвали «Хунта». Собирались мы по вечерам каждую пятницу. Составленные мною правила требовали, чтобы все члены по очереди предлагали для обсуждения один или больше вопросов из области морали, политики или натурфилософии; а раз в три месяца публично читал написанное им самим сочинение на любую тему. Обсуждение велось под руководством председателя, в духе подлинных поисков истины, без споров ради спора и без стремления во что бы то ни стало одержать верх. А чтобы страсти не слишком разгорались, через некоторое время было решено наложить запрет на чересчур категорические суждения или резкие слова, под страхом небольшого денежного штрафа.

Среди первых членов общества были: Джозеф Брейнтналь, переписчик бумаг для нотариусов, добродушный, приветливый человек средних лет, большой любитель поэзии, читавший без разбора что попало и писавший недурные пустячки, а также приятный в разговоре.

Томас Годфри, очень способный математик-самоучка, впоследствии изобретатель того, что теперь именуется «квадрант Хэдли». Но кроме своей математики, он мало что знал и в компании не был приятен, потому что, подобно всем великим математикам, каких я знавал, требовал предельной точности в каждой произнесенной фразе и вечно придирался к мелочам, нарушая течение беседы. Он скоро нас покинул.

Николас Скалл, землемер, впоследствии старший землемер, он любил книги и пописывал стихи.

Уильям Парсон, обученный сапожному ремеслу, однако неплохо знал математику, которую начал изучать с целью стать астрологом, над чем впоследствии сам же смеялся. Он тоже стал старшим землемером.

Уильям Могридж, столяр, искуснейший мастер и солидный, разумный человек.

Хью Мередит, Стивен Поттс и Джордж Уэбб уже описаны выше.

Роберт Грейс, состоятельный молодой джентльмен, великодушный, живой, остроумный, любил каламбуры и своих друзей.

И Уильям Колмен, в то время сиделец в лавке, одного со мной возраста, человек такого ясного ума, такого доброго сердца и таких строгих нравственных правил, какого я, кажется, никогда больше не встречал. Впоследствии он стал видным купцом и одним из судей нашей провинции. Дружба наша длилась более сорока лет, до самой его смерти, и почти столько же существовал наш клуб, бывший наилучшей школой философии, нравственности и политики, когда-либо основанный у нас в провинции, ибо наши вопросы, которые объявлялись за неделю до их обсуждения, вынуждали нас внимательно читать о всевозможных предметах, дабы с толком участвовать в обсуждении; и здесь же мы учились искусству беседы, ибо в наших правилах было предусмотрено все для того, чтобы мы друг другу не опротивели. Это и обеспечило долгую жизнь нашему клубу, о котором мне еще не раз предстоит вспомнить и рассказать.

А здесь я о нем упомянул для того, чтобы показать, какую я от него имел пользу: все перечисленные мною его члены хлопотали о том, чтобы добывать нам заказы. Так, Брейнтналь выхлопотал нам заказ квакеров напечатать сорок листов их истории, остальная часть которой была поручена Кеймеру, над ней мы трудились не покладая рук, потому что платили они мало. Листы были фолио, набирались шрифтом цицеро с длинными примечаниями корпусом. Я набирал по листу в день, а Мередит печатал. Я часто работал до одиннадцати часов вечера, иногда и позже, пока не разберу шрифты по кассам к затрашнему дню, потому что нас еще задерживали мелкие заказы, добытые другими нашими друзьями. Но я так твердо решил делать по листу в день для нашего фолио, что однажды вечером, когда я уже спускал печатные формы и думал, что на сегодня с работой покончено, одна из них по нечаянности сломалась, и две страницы превратились в кашу, но я тут же, до того как лечь спать, разобрал шрифты по кассам и набрал все снова. Такое трудолюбие, свидетелем которому были наши соседи, заслужило нам добрую славу и доверие; в частности, мне рассказали, что когда о новой типографии стало известно в купеческом клубе, там составилось мнение, что успеха мы не добьемся, потому что в городе, мол, уже есть две типографии, Кеймера и Брэдфорда. Но доктор Бэрд (которого мы с тобой много лет спустя навестили у него на родине, в Сент-Эндрюсе в Шотландии) высказал другое мнение: «Такого трудолюбия, как у этого Франклина, я еще в жизни не видывал. Я вижу его за работой по вечерам, когда возвращаюсь из клуба, и он уже опять работает, когда его соседи еще не встали от сна». Его слова произвели впечатление на других, и вскоре после этого один из купцов предложил снабдить нас товаром для лавки, но открывать лавку тогда не входило в наши планы.