Андрей Ветер - Кино без правил

И ещё одна сцена – кровавая сшибка двух конных армий. Нам не показывают детали этой рубки, мы видим девочку, которую внезапный бой застиг в чистом поле. Девочка прижимает к себе козу и что-то кричит, но её голос не слышен, сцену заполняет ревущий гул: топот копыт, металлический звон, вопли. Не звук, а каша. Девочка перестаёт кричать, она просто смотрит на происходящее вокруг, а потом вдруг вздрагивает и медленно оседает. Мы не слышим выстрела, не слышим свиста шальной пули, но мы видим, что девочка погибает – безымянная для нас, невидимая для войны, но выразительная, как строфа хайку.

***

Не считая моих детских фильмов и мультиков, к моменту поступления во ВГИК у меня было сделано десять цельных кино-работ (то есть с началом, концом и внятно сформулированной мыслью) и бесчисленное множество этюдов, некоторые из которых могли стать частью какого-то фильма, но так и остались просто художественными зарисовками. В моём кино были индейцы, солдаты, партизаны, гангстеры, самоубийцы, любовники, художники, но что бы я ни делал, это оставалось вне информационного поля зрителей. Мои фильмы как бы не существовали.

Если в «большом кино» руководители Госкино иногда отправляли новый фильм «на полку» (иначе говоря, запрещали показывать его публично), то об этом фильме всё-таки ходили слухи, тут и там случались «закрытые» просмотры на творческих вечерах актёров и режиссёров. Отправленные на полку фильмы не существовали для массового зрителя, но всё-таки их кто-то где-то смотрел, о них говорили в кругах интеллигенции. Про мои фильмы никто не говорил, потому что говорить было некому. О них знали только те, кто в них участвовал, и некоторые друзья участников, а вот друзья друзей уже не знали ничего. Информация о моих фильмах не выходила за пределы очень узкого круга. Моим фильмам не было места в советском обществе, ни одного уголка, даже в самом захудалом киноклубе. Поскольку с самого начала я отдавал себе в этом отчёт, то не предпринимал попыток «протолкнуть» моё кино куда-либо. Я снимал то, что мне хотелось, а хотелось мне того, что не допускалось на официальные экраны страны. Исходя из этого, я варился в собственном соусе и до поры вполне этим довольствовался. Я был свободнее самого успешного кинорежиссёра СССР. Но если бы мой фильм попался на глаза какому-нибудь «бдительному» товарищу, то свобода моя оборвалась бы в считанные дни, потому что «упаднический» дух моих фильмов и присутствие обнажённых тел было самой настоящей крамолой в глазах советской идеологии. Я понимал это, но делать кино с оглядкой на чьё-то «можно» не мог.

***

В те годы среди моих знакомых появился Саша Черных (если не ошибаюсь, он учился на сценарном факультете ВГИКа). Забавы ради он решил снять на 8-мм плёнку фильм о Ленине. Он приезжал к нам и показывал материалы. Фильм был, как водится в самодельном кинематографе, скромный, без массовок, на митинге Ленина присутствовало два-три человека (ближайшие соратники Черныха). Ленин в его фильме носил кепку и белую повязку на лице, как если бы у него болели зубы. Больше не помню ничего из того фильма. Ребята снимали где-то в старых грязных московских двориках.

И вот в один прекрасный день Черныха вызвали на «профилактическую» беседу. Кто-то из бдительных граждан сообщил чекистам о его творчестве.

Хорошо помню, как к нам приехала Катя Бобровская, которая и познакомила нас с Черныхом, и рассказала про обрушившиеся на Сашу неприятности. Она не рискнула звонить по телефону, потому что все участники тех событий опасались, что их телефоны прослушивались. Катя просила, чтобы мы, если вдруг кто-то станет нас расспрашивать, твёрдо стояли на том, что никакого фильма Черныха про Ленина не видели и слышали. На всякий случай добавила, что мы никогда не собирались компанией для просмотра видео (на самом деле мы часто встречались именно для того, чтобы смотреть фильмы, однажды позволили себе «криминал» – дружно смотрели «Electric Blue»).

***

Стенограмма рассказа Екатерины Бобровской:

«Родители купили нам путёвки в дом творчества, в Репино, а делать там было нечего. У нас была кинокамера 8-ми миллиметровая. Мы – Саша Черных, Миша Шишкин и я – решили развлечься. Начали снимать пародию на дореволюционное кино. Я играла какую-то эсерку, у меня было домашнее платье, длинное такое. Своего рода пародия на Веру Холодную. А Миша Шишкин играл то ли Каракозова, то ли кого-то в этом духе… Мешанина такая… Бомбисты, мы должны были что-то взорвать, но по тем временам, конечно, мы взорвать ничего не могли, ничего у нас не было… Какой-то жандарм преследовал нас всю дорогу, вот такой был, так сказать, сюжет.

Потом, когда мы вернулись в Москву и показали это друзьям, все жутко ржали, всем понравилось, компания же, все выпивали, веселье. А дело было в апреле. В Репино мы ездили на зимние каникулы, а тут наступил апрель. Все смеются, мол, близится день рождения Ильича, надо как-то отметить это дело, а давайте снимем. Собирались мы тогда в доме на улице Грановского. Дом шёл под снос. Там жил старший брат Мишки Шишкина, его жена на сносях была, и у них там собирались каждый вечер. Всю коммуналку выселили уже, и они единственные оставались. Ну, места много в этой коммуналке, и мы там начали снимать продолжение нашего «блокбастера», только теперь решили снять про революцию.

Какой там был сюжет, я сейчас, убей меня, не помню. Только помню, что там была Надежда Константиновна и Ленин. Ещё нам помогал Лёня Огарёв. Все шутили по поводу его фамилии: «А где твой Герцен?» Лёнька Огарёв был у нас оператором, потому что Сашка Черных не мог снимать, он играл периодически каких-то революционеров. Но я помню, что Лёня передавал иногда камеру кому-то, объяснял, какие кнопки надо нажимать. Он играл Ильича. У него было круглое лицо, и борода у него росла. Ему забинтовали половину лица, и он ходил, выбрасывая перед собой правую руку с кепкой, и призывал: «Товарищи! Все на коммунистический субботник!».

Коммунистический субботник мы снимали у них во дворе. А как его изобразить? Никаких поваленных деревьев нет. Взяли кусок ватмана, свернули его и написали «Бревно Ильича». А Ильич в исполнении Лёньки шёл впереди всех и нёс на себе это бумажное бревно. Сашка Черных играл Феликса Эдмундовича, на него надели какой-то старый френч, фуражку. И Черных кричал, что всех посадит и расстреляет, кто на субботник не пойдёт.

Потом мы этот фильм показывали. Тогда ведь всюду были студенческие компании. У кого собирались, ставили экран раздвижной, восьмимиллиметровый проектор с собой возили, это же всё лёгкое было. И мы крутили этот фильм.

И постепенно компания стала обрастать, кто-то кого-то с собой приводил. У кого-то был приятель из консерватории. Как сейчас помню, у него квартира была на Новослободской. Этот парень был пианист. Он очень звал к себе в гости, и пришли, помимо наших, его консерваторские студенты. Среди них был парень, имя которого я не помню, но мы звали его Ути-Нате-Хуй-В-Томате. Почему-то у него была такая кличка. Он был мелкий и с какими-то такими манерами, что сейчас его назвали бы голубым, но он голубым не был, просто манерный очень мальчик. И он то ли специально «заложил» всю компанию, то ли у него язык был длинный, и он где-то растрепал. Одним словом, дошло до нашего деканата, до ВГИКа. Наш гэбешник по имени Гиви Александрович (он курировал ВГИК и киностудию им. Горького) начал всех по одному вызывать, а мы, естественно, пошли в несознанку. Первый парень, которого куратор «дёрнул», рассказал нам об этом в курилке, сказал, что про фильм ничего не знает, мол, какой такой фильм? И Гиви Александрович всех нас вызывал для беседы. Мы отказывались от всего, твердили, что никакого фильма не видели и не знаем, о чём речь… Сашкина мама собрала все эти киноплёнки, уехала к какому-то знакомому на дачу и там всё сожгла. На этом вся история закончилась. Никаких копий не осталось, всё было в единственном экземпляре. Да и относились мы к этому как к шутке, мы просто «прикалывались». Сейчас это смотрелось бы, наверное, совсем глупо».