Андрей Ветер - Кино без правил

И спустятся к нему ангелы – или то не ангелы вовсе? – указывая на проплывающие облака. Но не поймёт человек их, прочтёт молитву и путь свой продолжит, говоря небесным посланникам, что идёт дорогой людей. И тогда поднимутся ангелы вверх и прочь. И останется человек ещё раз один на тропе, по которой не ходит никто, только он сам…

Так было задумано…

И вот я уже тысячи лет брожу по кругу… Всё сменилось, но осталось таким же тело моё, розово-пухлое, от которого разит парным мясом, пряностями, вином, табаком… Я возвожу и разрушаю города – для тела и из-за тела, потому что оно требует, оно желает, оно тянет руки.

Тело моё росло и крепло, оно вздувалось мышцами и жировыми склад shy;ками, оно стало важным и затмило меня самого. Осталось лишь мясо. Остался страх смерти в этом мясном костюме.

Юхаха

Я взялся за фильм «Yuhaha» (Юхаха) уже после того, как ушёл с телеканала РТР, ещё не осознавая, что ушёл оттуда навсегда. Мне хотелось делать кино, а не телепередачи, но к телевидению я привык, почти сросся с ним. Мой опыт телевизионной работы накопил самые разные жанры: «Нота Бене», «Крестьянский вопрос», «Давайте разберёмся», «Будни», «Без ретуши», авторские программы «Голоса и крылья», «Империя сна» и «Богема». «Империя сна» снималась почти как игровое кино, но всё-таки это было только «почти».

Про фильм «Юхаха», если следовать хронологии, надо рассказывать в главе «Профессия», но этот опус относится всё-таки к тем же опытам, что и всё моё «параллельное» кино, поэтому я буду говорить о нём здесь.

Работая над циклом живописных телепередач «Голоса» об индейцах, я не прекращал думать о том, что богатейшую фактуру индейских головных уборов, бисерной вышивки и костюмов из кожи непременно нужно показать не только в документальной передаче, но и в игровом фильме. В конце концов, я всегда мечтал снять настоящий вестерн, так почему же не использовать индеанистов, полных энтузиазма и влюблённых в Дикий Запад, в производстве независимого кино? Освободившись от телевизионной работы, я попытался направить мою энергию на роскошный фильм, на сценарий «Юхахи».

Замысел родился не сразу. Хотелось написать увлекательную историю, но я понимал, что самый интересный мой сюжет о Диком Западе не сможет состязаться с Голливудом – слишком велика пропасть между моими возможностями и возможностями американской киноиндустрии. Значит, следовало придумать что-то принципиально иное. Начало истории положил образ Александра Ткаченко, которого я увидел однажды на фотографических композициях на тему Дикого Запада. Эти композиции, как я понимаю, задумал и осуществил Юрий Котенко. Меня восхитила стилистика фотографий и образы людей. Всё было как будто из «тех» времён. Одним из участников фотосессий был колоритнейший бородач, изображавший ковбоя. Я так и стал звать его – Бородач. Среди своих он известен как Саша Байкерок, а по паспорту он Ткаченко. Почему-то я увидел в нём не ковбоя, не шерифа, а траппера – большого, косматого, бородатого, в мохнатой шапке, в расшитой кожаной рубахе. Я представил, как он дерётся в заснеженном лесу с индейцем…

Я поговорил о фильме с Юрой Котенко, он – с Бородачом. Юре импонировала мысль участвовать в фильме, но он колебался – можно ли сделать фильм, не имея никакого капитала? Я предложил снять пробную сцену. Мне надо было убедить Котенко, потому что на него я возлагал всю работу по привлечению индеанистов к съёмкам.

И мы отправились в заснеженный лес изображать схватку бородатого траппера с разрисованным дикарём в пышном головном уборе из орлиных перьев. Пока мы добрались до места съёмок, аккумуляроры моей крошечной видеокамеры наполовину разрядились от мороза и стремительно разряжались дальше, пока мы репетировали. Но мы успели всё сделать. Видеокамера «сдохла» на последнем дубле…

***

Я уже упоминал, что на меня нередко накатывало непонятное состояние, давило изнутри, требовало чего-то. Близко к болезненному состоянию, близко к тревожному. Надо сделать шаг, но в какую сторону? Так, однажды я проснулся от невыносимой тяжести в груди. То была тяжесть от застывшего во мне крика. Я чувствовал, как этот крик застрял у меня в лёгких, перекрыл горло. И ещё я помнил жуткую силу в руках – силу, которая обрушивалась минуту или две назад на кого-то и вбивала в широкую мужскую грудь лезвие ножа. Удар за ударом… И эти удары остались в моих руках, в моих ладонях. Ладони гудели, плечи ныли от напряжения… Я кого-то убивал во сне. Убивал, наполняя воздух криком ужаса, убивал жестоко, безжалостно, с ненавистью.

Осязаемый в ладонях нож, осязаемый вес ударов, осязаемый крик – всё это не покидало меня целую неделю. Присутствие во мне этого муторного эпизода чужой жизни угнетало. Как избавиться?

Я вспомнил индейцев. Они верили, что сны всегда исполняются. Если сон был неприятный или непонятный, нужно приложить силы, чтобы он не воплотился в действительности. Тогда они инсценировали свой сон, тем самым «оживляя» его и лишая его возможности воплотиться как-то иначе.

Я позвал друзей, взял кинокамеру, и мы отправились в лес. В двух словах объяснил, что будем снимать сцену убийства. Никто ничего не понимал: зачем и почему. Впрочем, все давно привыкли к моим внезапным приглашениям сниматься, хотя не так уж часто это выливалось в законченную форму… Мы сняли убийство на берегу ручья. Нож, кровь, искажённое от боли лицо жертвы… Я накричался вдоволь, изображая ополоумевшего убийцу. Бил ножом по-настоящему, стараясь излить застывшую в руках силу, но бил, конечно, не в человека, а в землю. Вряд ли кто-то запомнил ту съёмку. Если подходить к таким «творческим вылазкам» как к психотерапевтическим сеансам, то киносъёмка не требовалась. Можно было вовсе не снимать или «строчить» пустой кинокамерой. Для меня главное в том, что ушла тяготившая меня тень ужасного сна. В тот раз я впервые осознанно использовал такой «метод»…

Позже я стал чаще прибегать к помощи рассказа: превращал навалившиеся ощущения в текст, проживал эти ощущения, в конце концов сбрасывая их с себя, как ненужную одежду. Но бывали случаи, когда хотелось превратить ощущения в изображение и стать частью изображённой сцены. С такого желания началась «Юхаха».

Когда я читал роман «Hanta Yo», моё внимание зацепилось за любовную сцену, написанную не столько художественно, сколько этнографически: первая брачная ночь, молодая пара уходит подальше от индейского стойбища, чтобы заняться любовью на берегу реки. Меня почему-то поразила одна деталь: жена не позволила своему мужу касаться её груди (грудь предназначена для ребёнка, пояснила она). Снова и снова возникала передо мной женская рука, отводившая в сторону руку мужчины. Шум ночной реки, два обнажённых тела, длинные чёрные волосы и эти руки, как бы исполнявшие ритуальные движения возле упругой женской груди…