Константин Симонов - Записки молодого человека

Кроме задания побывать в Керчи или в Феодосии, мне было дано еще второе задание: сделать для га­зеты так называемую "авторскую" статью генерала Козлова об этой операции, которую проводил его фронт.

Отдохнув часок на диване у адъютанта, я попал к командующему. Козлову было лет за пятьдесят. Это был человек с двумя орденами за гражданскую, до­вольно плотный, седеющий, с обрюзгшим недоволь­ным лицом. Был он чем-то непохож на многих других генералов, которых я уже видел на войне. Види­мо, непохож тем, что для них война уже давно была в разгаре, а для него она была еще в новинку, и он еще психологически не до конца перешел с положе­ния мирного времени на военное положение. Как мне кажется, Иранский поход был для Закавказско­го фронта своего рода психологическим несчастьем, потому что у людей, которые до начала этого похо­да еще не участвовали в нынешней войне, создалось совершенно превратное первое впечатление о том, что такое военные действия. И некоторые из них по­том расплачивались за это в Крыму.

Козлов рассказал мне о ходе операции, я записал и попросил у него разрешения подготовить по этим записям статью. Он дал согласие. Кроме того, я по­просил его завтра утром дать мне У-2 для полета в Керчь и написать мне записку, чтобы после возвра­щения оттуда меня вместе с материалами первым же самолетом отправили бы обратно в Москву. Все это было мне обещано, и я пошел в оперативный отдел брать дополнительную, нужную для статьи ин­формацию. В течение ночи я получил ее, но написать статью за эту ночь, конечно, не успел и решил сде­лать это по возвращении из Керчи.

Мержанов оказался в ту ночь более оперативным, чем я. К утру он успел уже передать первую инфор­мацию в Москву.

Кстати сказать, постоянный корреспондент "Прав­ды" по Закавказскому фронту Козырев перебрался в Краснодар из Тбилиси только в этот день. Как я по­нял, имеиио из-за его нерасторопности сюда пере­бросили с Южного фронта Мержанова.

Вспоминаю об этом не к тому, чтобы кого-то по­мянуть дурным словом, а потому, что это вообще больной вопрос, в котором трудно найти правиль­ную линию. Корреспондент, сидящий в штабе фрон­та, имея под рукой и ВЧ, и телеграф, и телефон, в состоянии передать информацию наиболее опера­тивно и молниеносно, раньше всех других. Корресподент, сидящий в штабе армии, особенно во вре­мя наступления, уже в значительной мере лишен этой возможности; он может передавать только очень короткие телеграммы или иногда бук­вально несколько слов по ВЧ. Если же говорить о корреспонденте, который оказывается в дивизии или забирается еще дальше, то ему приходится переда­вать информацию, лишь вернувшись оттуда.

Таким образом, часто выходит, что тот, кто видел все самолично, в итоге передает информацию позже всех. Этот вопрос всегда был и остается острым.

Труднее всего в этом смысле, конечно, рядовым корреспондентам, которым одновременно вменено в обязанности и видеть все происходящее своими глазами и передавать своевременно и оперативно информацию, передать которую можно только из штабов. Рядовым корреспондентам в "Красной звез­де" не прощали того, что иногда прощали мне, как писателю,—задержку той или иной статьи на один или два дня на том основании, что она написа­на лучше, чем другие статьи, появившиеся раньше нее.

Утром 2 января мы с Мержановым отправились иа аэродром, где стояли У-2, Один из них было приказано дать нам для полета в Керчь. С утра бы­ла метель с сильным ветром. Первые ки­лометры до аэродрома мы ехали больше часа, потом машина застряла. Оставалось еще три кило­метра. Мы прошли уже полдороги, когда встретили возвращавшегося с аэродрома летчика, который то­же должен был лететь сегодня на своем У-2 в Керчь. Он вполне официально заявил нам, что на сегодня все полеты отменены, и когда мы потом, вернув­шись, проверили его слова еще и по телефону, ока­залось, что все так и есть. Пришлось отложить по­лет до завтра. С одной стороны, это было сквер­но, а с другой — хорошо. Теперь я мог подгото­вить и отправить в редакцию статью Козлова и лететь завтра дальше, в Керчь, уже со спокойной душой.

Получив еще утренние дополнительные сведения в оперативном отделе, я подготовил статью и пере­дал ее для чтения Козлову. Мне до ночи так и не удалось увидеть его, и я про себя, может быть, и несправедливо, подумал, что, наверное, нет на свете более занятого человека, чем еще не привыкший воевать генерал.

Я связался по ВЧ с редактором и доложил ему, что сегодня вылететь в Керчь не удалось, вылечу туда завтра, а до этого утром надеюсь передать по проводу ту статью Козлова, которую от меня требо­вали.

— Скорей сделай и прилетай,— сказал редак­тор,— Одна нога там, другая здесь. Главное — быст­ро сделать и вернуться. Понятно?

Ночью мы с Мержановым зашли к члену Военного совета фронта Шаманину. У него оказались какие-то служебные счеты с Андреем Семеновичем Никола­евым, который сейчас по-прежнему был членом Во­енного совета 51-й армии, Я имел несчастье радост­но отозваться об этом прекрасном человеке, и Шаманин немедленно начал его честить. Оказывается, когда-то он был подчиненным у Николаева, а ляг­нуть ногой свое бывшее начальство — большая ра­дость для всякого недоброго человека. Шаманин долго и дурно ругал Николаева; он сидел, а мы с Мержановым стояли перед иим. Беседа продолжа­лась около двух часов, а мы все стояли и стояли.

Я всегда считал своим долгом в подобных случаях прежде всего помнить, что я человек, одетый в во­енную форму, а потом уже писатель. Раз начальство не предлагает сесть, стало быть, надо стоять. Но на этот раз, когда такое состояние продолжалось поч­ти два часа, я под конец смотрел на Шаманина уже с любопытством: додумается он все-таки посадить нас или не додумается? Он так и не додумался. Ес­ли он сознательно хотел этим поставить на свое место корреспондентов — еще так-сяк! Гораздо хуже, если он сделал это просто так, нечаянно — тогда это значило, что он так поступает со всеми.

Этой же ночью мою статью показали Козлову. Он прочел ее, сказал, что в ней, в общем, правильно от­ражены события, но нужно еще посоветоваться с начальником штаба. Поздней ночью я побывал у начальника штаба. Он тоже прочел статью и не имел возражений, но сказал, что надо посоветоваться с моряками.

Представителем моряков в штабе фронта был по­жилой вице-адмирал из старых морских офицеров, человек очень высокого роста, стриженный ежиком и своим видом напомнивший мне фотографии вре­мен первой мировой войны.

Вице-адмирал сидел на диване напротив меня, подперев голову рукой, и смотрел статью, полузак­рыв веки. Казалось, что он спит. О том, что он чита­ет, свидетельствовала только его рука, мерно пере­вертывавшая страницы. Наконец он поднял на меня усталые глаза, с полминуты разглядывал меня, как какую-то непонятно зачем к нему попавшую букаш­ку, и, сказав равнодушным голосом: "Я возражений не имею",— поднялся и ушел.