Константин Симонов - Записки молодого человека

Немцы налетали на Феодосию не особенно боль­шими группами, по девять, по шесть, а иногда по три и даже по два самолета. Но зато почти беспре­рывно, как по конвейеру. Каждые пять минут то в одном, то в другом конце города слышались взры­вы. Если мы проходили по какой-то улице, а потом возвращались через полчаса обратно, тем же путем, мы обычно встречали на дороге новые воронки, ко­торых не было, когда мы шли в ту сторону.

У меня был с собой фотоаппарат, и, помня о не­обходимости снять что-нибудь для газеты, я щелкнул несколько кадров: разрушенные дома, стоящие на перекрестках зенитки. Я не обнаружил при этом осо­бой изобретательности и даже не решился сделать какую-нибудь инсценировку, как это водится среди фотокорреспондентов. Когда мне приходится сни­мать, я почему-то всегда испытываю чувство нелов­кости перед людьми, которых снимаю, и заставить их сделать что-то специальное, как-то по-другому встать, выше моих сил. После нескольких снятых кадров моя "лейка" перестала щелкать, очевидно, замерзла.

Часа через полтора в подворотне какого-то дома на одной из центральных улиц мы нашли двоих ре­бят из армейской газеты 44-й армии, Они потащили нас к себе, кое-что рассказали о происходивших здесь, в Феодосии, событиях, а потом уговорили по­завтракать с ними.

Ребята из редакции были в подавленном настрое­нии. Полчаса назад иа соседней улице убило одного из их товарищей-корреспондентов. Насколько я по­нял из их рассказа, его ранило осколком бомбы, но на поясе у него висели гранаты с капсюлями, и, упав и ударившись о стенку, он вдобавок взорвался на гранатах. Услышав от нас, что мы пробудем здесь максимум сутки и отплывем обратно с одним из пер­вых пароходов, ребята написали записки в свою ре­дакцию, пока оставшуюся в Новороссийске, и попросили, чтобы мы на обратном пути обязательно завезли их. В этих записках они извещали и о смер­ти товарища.

Пока мы завтракали, в типографию, где мы сиде­ли, пришел старик наборщик — один из двух или трех евреев, которые, по его словам, уцелели во всей Феодосии. По тяжелому предчувствию, он не пошел в немецкую комендатуру, когда там была объявлена регистрация и сбор всех живших в городе евреев, а после этого спрятался и таким образом остался жив до нашего прихода, а все, кто явился — а их было около тысячи человек,— погибли.

Забегая вперед, хочу сказать, что я, наверное, ни­когда не забуду, как ко мне уже потом, в феврале, в Москве пришла женщина, еврейка по националь­ности,— не могу сейчас вспомнить ее фамилию. Уз­нав, что я недавно вернулся из Феодосии и снова собираюсь туда, в Крым, на Керченский полуостров, она стала расспрашивать меня про Феодосию и про то, могли ли, по моему мнению, остаться там в жи­вых ее старики родители и ее сын, которого она имела несчастье в самом начале войны отправить именно в Феодосию, как в тихое место, к своим старикам. Ну что я ей мог сказать в ответ на это? Она смотрела на меня с надеждой, а я вспоминал того старого наборщика, который дрожащим голо­сом рассказывал мне, как все это произошло в Фео­досии, и перебирал по пальцам фамилии нескольких людей, оставшихся в живых.

Из типографии Мержанов пошел в особый отдел, а я — в гараж Союзтранса. По слухам, там стояло несколько сот немецких машин, и мне хотелось их сфотографировать,

На улицах уже не было чувства той ночной тре­воги, которая рождалась от темноты, от звона сте­кол, грохота распахнутых дверей и далеких редких автоматных очередей. Но было другое. Было тяже­лое беспомощное чувство оттого, что немцы все это время безнаказанно бомбили город. До гаража бы­ло всего километр, но пока я дошел туда, мне приш­лось два раза растягиваться посреди улицы и ждать, помилует бог или нет.

Стоял холодный, на редкость ясный зимний день. По старой привычке, ложась, я повертывал голову и смотрел вверх и видел, как падают бомбы, черны­ми каплями отваливаясь oт самолетов. Они были до отвращения хорошо заметны.

В гараже было действительно чудовищное скоп­ление машин. "Мерседесы", "оппели", грузовики, огромные штабные автобусы. В сторожке, пристро­енной к гаражу, я нашел техника-лейтенанта, кото­рый рассказал мне, что именно он со своими крас­ноармейцами брал этот гараж и так и остался тут за начальника.

Мы походили с ним по двору гаража. Моя "лейка" вроде бы как отогрелась, и я сделал несколько снимков. Уже прощаясь, мы остановились с техником-лейтенантом около сторожки.

— Здоровый гараж,— сказал он.— Столько барах­ла навалено! Разве за всем усмотришь? И двор, гля­дите, какой огромный. Сараи, закоулки, черт его знает! Мы за вчерашний день четверых немцев пой­мали, прятались здесь среди машин. Стреляли по нас и одного у меня ранили. И сегодня еще одного поймали. Он в автобусе сидел. Забрался под си­денье, провертел себе дырку и стрелял через нее. А они ведь как стреляют? Когда бомбежка начинает­ся, под прикрытием грохота они стреляют. А ко­гда тишина — и у них тишина. Трудно их изловить. Но, кажется, всех изловили. За одним долго по всем сараям гонялись, а все-таки тоже поймали.

Как раз в это время развернулись очередные три "юнкерса" и стали пикировать. Мы прижались к стене. За гаражом на улице раздался грохот взры­вов. И вдруг я не услышал, а увидел, как рядом с нами по стене струйкой посыпался кирпич. Это было похоже на то, как когда-то на Арабатской стрелке пули струйками бороздили песок. Только теперь эта струйка прошла по стене. Мы отскочили за угол.

— Вот черт,— спокойно сказал техник.— Еще один где-то прячется. Зайдем в помещение, а то еще при­стрелит дуриком.

Мы вошлн в сторожку. Грохот бомбежки стих.

— Теперь пойдем на волю,— сказал техник-лейтенант.— Теперь, в тишине, уже стрелять не будет. Это точно.

Было странно, что только что откуда-то стрелял по нас автоматчик.

Техник-лейтенант вызвал двух бойцов и приказал им еще раз обыскать все сараи. Я взял в полевую сумку несколько валявшихся в гараже иллюстриро­ванных немецких журналов. На одном из них гро­моздился толстый, с благостным лицом Геринг, на другом — Лей, почтительно изогнувшись, пожимал руку Гитлеру.

Из гаража я вошел в дом, где, как мне сказали, размещалась сейчас местная власть. По дороге пришлось еще раз ложиться и пережидать бомбеж­ку. На память вдруг пришло то ощущение усталости и отупения, почти равнодушия, которое у меня было когда-то во время бомбежки в первые дни войны на Западном фронте.

Местная власть помещалась в маленьком доме, уцелевшем посреди наполовину разрушенной ули­цы. Представителем местной власти оказался лейте­нант государственной безопасности, среднего роста, усталый, видимо, замученный бесконечным количе­ством своих новых обязанностей человек, который сказал мне, что никакая другая власть в город еще не прибыла; так что он пока тут один за всех — и за председателя горсовета, и за начальника НКВД, и за начальника милиции. И швец, и жнец, и на дуде игрец.