Константин Симонов - Записки молодого человека

— Но вы же были бургомистром!

— Да, был.

— Так вы писали эти списки?

— Нет, я их не писал.

— А кто же их писал?

— Писали работники.

Потом я стал расспрашивать его о тех свидетельст­вах о благонадежности, которые он одним выдавал, а другим не выдавал. Он отвечал на это, что сам он никого не выдал немцам и ни о ком не гово­рил плохо.

— А кто же говорил?

— Когда немцы меня спрашивали, тогда я им го­ворил. А если не спрашивали, я не говорил.

— Значит, вы говорили о людях плохое только тогда, когда немцы вас спрашивали о них?

— Да.

И то, что он выдавал немцам людей только после того, как немцы спрашивали его об этих людях, ви­димо, казалось ему сильно смягчающим его вину обстоятельством. Во всяком случае, он повторял это несколько раз.

Во время нашего разговора с ним на улице упали две серии бомб. Оба раза он при первых звуках бомбёжки начинал орзать на стуле, а потом пытался сползти с него и лечь на пол. В первый раз я удер­жался, но во второй раз крикнул иа него:

— Неужели вы не понимаете, что вас все равно расстреляют? Ну чего вы лезете на пол?

Он с видимым трудом, дрожа, поднялся с пола, сел обратно на стул и сказал:

— Я еще надеюсь, что я оправдаю доверие.

Трудно поверить, что человек в такой обстановке мог выговорить такую фразу, но он ее выговорил. И после этих слов к концу допроса у меня даже не осталось чувства ненависти к нему — были только омерзение и гадливость, доходившие до того, что мне было бы трудно дотронуться до него. Это был уже не человек, а какая-то медуза.

Когда потом замечательный актер Асланов в Мо­сковском театре драмы сыграл в "Русских людях" предателя Харитонова, он, с его удивительным ак­терским чутьем, не ходил по сцене, а буквально рас­ползался по ней и очень напоминал мне этим Грузи­нова, хотя и не был похож на него физически.

Кстати сказать, Харитонов таким, каким он вышел в "Русских людях", сложился у меня из двух перво­начальных впечатлений: из одной услышанной мною эвакуационной фразы — "Мои вещи без меня — всег­да вещи, а я без моих вощей — дерьмо", фразы, ко­торую сказал на вокзале в минуты эвакуации муж жене, и из моих воспоминаний о Грузинове — таком, каким я увидел его в тот день в Феодосии.

После разговора с Грузиновым я встретился в ти­пографии с Мартыном Мержановым, и мы пошли с ним говорить с моряками, которые первые выса­живались здесь с десантом. Они, как мы узнали, про­должали находиться здесь, в городе, весь их отряд состоял при комендатуре.

Комендатура помещалась на одной из нижних фе­одосийских улиц недалеко от гавани. Она словно в воображаемый геометрически точный круг была вписана в несколько воронок от бомб, разорвавших­ся в этот день и накануне. Все стекле были побиты и заткнуты мешками, а внутри комендатуры горели коптилки. Внутри было тесно, входили н выходили люди. В городе в качестве комендантской роты властвовали те самые морячки из отряда Айдинова, которые остались живы и не ранены после того, как в первую ночь десанта первыми зацепились за бе­рег.

В комендатуре я несколько часов разговаривал с командиром отряда Айдиновым, с комиссаром Пономаревым и с несколькими бойцами. В этих людях еще не остыл веселый задор после удачного десан­та, но в то же время они очень устали за эти дни и были обозлены бомбежкой, которая все не прекра­щалась и, казалось, никогда не прекратится.

Думаю, что я не преувеличу, если скажу, что из-за этой злости и беспомощности перед лицом непрекращающейся бомбежки почти у всех людей в городе было в тот день нервное настроение. И, пожалуй, именно поэтому, стараясь преодолеть свой страх и желание, сделав дело, живым и здоровым уехать отсюда восвояси, я расспрашивал людей осо­бенно дотошно и неторопливо. Потом мне это сослужило хорошую службу. Я их расспросил о десанте во всех деталях, и именно поэтому очерк под названием "Последняя ночь", напечатанный по­том в "Красной звезде", кажется, получился непло­хим.

Не забуду этой ночи...

В шесть часов вечepa, когда уже стемнело, а я кончил свои разговоры, нам с Мержановым сказали, что вскоре должен сняться с якоря и уйти в Новороссийск какой-то пароход, уже забыл его название. Мы пошли на пристань. Выгрузивше­еся с какого-то парохода пополнение шло по ули­цам, оглядываясь на хлопающие двери и громыха­ющее от ветра железо.

Мы с Мержановым не дошли до пристани пример­но метров триста, как вдруг впереди грохнуло не­сколько сильных взрывов, поднялся столб пламени, и, когда мы подошли еще ближе, выяснилось, что пароход, на котором мы собирались отплыть, не пойдет. Услышанные нами взрывы были результатом того, что одна из бомб попала ему в корму.

Немного постояв на пристани в малоприятном со­седстве со штабелями выгруженных на нее боепри­пасов, мы вернулись обратно в комендатуру, чтобы узнать там, не пойдет ли сегодня что-нибудь еще.

В комендатуре, глядя на ночь, стало совсем тесно: люди спали вповалку на полу и на диванах. В ожи­дании коменданта я тоже прикорнул, подложив под голову диванный валик, и, как потом оказалось, про­спал целый час. Вернувшись, комендант нацаралал нам на бумажке несколько слов и сказал, что где-то у мола — где точно, он не знал — стоит "морской охотник", который через час или полтора должен сняться и пойти прямым ходом в Новороссийск.

Мы снова двинулись на пристань. Хотя с точки зрения реальной опасности за время войны бывали часы и дни гораздо более страшные, но я, наверно, долго не забуду этой ночи. То ли у меня расходи­лись нервы, то ли я устал после всех поездок по­следнего времени, то ли слишком много думал о том, что женщина, которую я очень хотел увидеть, должна со дня на день оказаться в Москве, и эта ночь, может быть, была последней опасностью, ко­торая отделяла меня от этой встречи, а, в общем, наверное, от всего этого, вместе взятого, я испы­тывал в ту ночь гораздо большую боязнь и даже страх, чем со мной обычно бывало.

Когда мы во второй раз вышли из комендатуры, было совершенно темно, ни зги. Мы дошли до при­станей, недалеко от которых, словно два маяка, продолжали гореть два разбитых бомбами парохода. Правее, на другом конце пристаней, виднелись еще два зарева повыше — это были зажженные бом­бами дома. Феодосийская гавань была как бы в по­лукольце этих маяков, ориентируясь на которые немцы беспрерывно бомбили.

Мы брели вдоль пристаней. Все было загромож­дено обломками, ломаным и рваным железом, мя­тыми, изуродованными нефтяными и бензиновыми баками, сорванными железными крышами пакгаузов. Во тьме мы каждую минуту проваливались в какие-то дыры, наступали на железо, падали. Мы бродили по этой части пристани около часа, так и не обна­ружив тут ничего похожего на "морской охотник".