Сергей Краснобород - Старый альбом

«После окончания ЛЭТИ им. Ульянова-Ленина по специальности автоматика и телемеханика мы с Кимом Рыжовым сыграли в один „почтовый ящик“ с бешеным окладом в 90 рублей. 1956 год — номерковая система. Табельщица стояла у открытой табельной доски в восемь утра, и если твой номерок висел на табельной доске, значит, ты работал, и тебе шла зарплата. А если твоего номерка нету, то ты и не работал. Но поскольку я в то время очень активно ухаживал за Марией Леонидовной Пахоменко, и это было мне значительно интересней, чем паять детали… Переняв опыт предыдущих поколений, я завел два номерка — и когда бежал с цветами к Марии Леонидовне, друг и соавтор Ким Рыжов вешал один мой номерок, другой свой. А охмурить табельщицу для него было самым плевым делом. Это было не каждый день, так что малую толику своего труда родному Отечеству я все же отдавал»…

«Тогда гремел такой молодежный ансамбль… Мы собрали его на базе Дворца культуры промкооперации (ныне ДК Ленсовета). Синтетический ансамбль — певцы, музыканты, танцоры, актеры, кукловоды. В программу мы с Кимом Рыжовым написали свои первые песни»…

«С ансамблем Дворца культуры промкооперации мы и поехали в 1957 году на Фестиваль молодежи и студентов в Москву (официально! приказом Министерства — освободить от работы на период…). Там, в Москве, разумеется, все ночи были бессонными. Потому по возвращении у меня была одна огромная потребность — поспать. А работал я с электронным осциллографом, на котором наблюдаются быстротекущие импульсы, а чтобы лучше видно было и от окна не отсвечивало, надевался такой резиновый тубус. Вот уткнувшись глазами в этот тубус, я и храпел… До тех пор, пока не подошел завлаб и не сказал: „Дружочек, пиши-ка ты заявление по собственному желанию!“ И, экономя бумагу для государства, мы с Рыжовым одновременно написали: „Начальнику НИИ 303 товарищу Грибову. Согласно вашему желанию, просим уволить нас по собственному желанию“. На этом с инженерной работой мы расстались навсегда»…

«Все мои лучшие песни спела Мария Пахоменко. И немудрено! Трудно представить, что я эти песни понес, предположим, Пьехе. Были бы серьезные осложнения в семье. Кроме того, мне нравится манера пения Марии — очень искренняя, доверительная, очень русская… Я увидел Машу впервые, когда она была совсем юная. Я был ненамного старше. У Маши была потрясающая коса — действительно до щиколоток… И абсолютный слух!.. А у меня была пара популярных песен и сердцебиение. Я ухватился за эту косу и… вот до сих пор не отпускаю. Нас всегда… сейчас уже нет… не тот возраст… но когда мы были помоложе, нас всегда друг с другом разводили. Звонили по телефону, две-три фразы, потом: «А правда, что вы разошлись?» Сначала я говорил: «Ну что вы! У нас семья! У нас все замечательно!» Потом мне надоело. И я стал отвечать: «Да! Случилась беда… Вчера оформили развод… И Маша вышла за Кобзона, а я женился на Пьехе!»…

«Дома у нас с 1971-го года стоит «Золотой Орфей», который Маша привезла первой на нашу землю с международного фестиваля в Болгарии… Меня, естественно, не выпустили. (Я не мог ехать с женой: а вдруг?!) Сидел в Ленинграде, названивал в Министерство культуры: «Как там Пахоменко?!» Отвечали: «Мы, к сожалению, не в курсе дела. У нас закончился лимит на телефонные разговоры». Ночью звонил в Варну, приглашал атташе по культурным вопросам: «Как там Маша?!» Отвечали: «Мы очень заняты, у нас текучка!». В конце концов, снизошла: «Я видела только одно — всем один букет цветов, а Пахоменко — три». У меня от сердца отлегло…

В жизни Маша — человек более чем скромный. Косу свою всегда прятала, а тут… У нее не было парикмахера, никого не интересовало, где она возьмет платье, туфли и так далее… Она: «Я думала-думала…» В общем, распустила водопадом свои волосы, вышла и… уже могла не петь. «Гран-при»! Высшая награда! «Золотой Орфей»! (Само собой, не только и не столько за «водопад волос»! За голос!)»…

«В Каннах в 1969 году Маша получила „Нефритовую пластинку“ — первую ее международную награду. Мы тогда только еще выходили из нищеты. (Я на всех „пыльниках“ играл, то есть на танцах. В Мраморном зале играл. В перерывах между танцевальными отделениями работала выездная сессия суда Василеостровского района, выходила усталая дама в очках и говорила что-то вроде „Гражданин Петров, пырнувший сожительницу Сидорову ножом, приговорен к трем годам лишения свободы!.. А после — танцуем полонез-мазурку!“. Так вот — Канны. Поздняя осень. У Маши — модная тогда дубленочка… Можно сказать, единственное, что у нас есть. Дирижер приглашает на репетицию Марию Пахоменко (она пела мою „Чудо-кони“ и пахмутовскую „Ненаглядный мой“). Перед ней в зале сидит какой-то тип — заросший, косой, черный, небритый. Оставить дубленку, выйти к оркестру?.. А вдруг, не ровен час утащит… Взять одежку с собой на сцену — хохот будет! Пошла так… Спела с блеском, вернулась. Уф! Дубленка на месте. А следующего объявляют: „Композитор Франсис Лей!“ И что вы думаете? Встает этот самый — косой, черный, небритый»…

«Василий Павлович Соловьев-Седой. Я его считаю своим учителем. Не то чтобы я ходил к нему в консерваторию… Он там не преподавал никогда. Но Василий Павлович — глыба песенная. Когда звучит его песня, не надо объявлять, кто композитор… Мы с ним очень дружили. Не скрою, очень крепко выпивали. По моим подсчетам на логарифмической линейке, Вася с минусовым допуском выпил где-то две с половиной цистерны. За жизнь. Историй с ним было… Одна, хорошо известная в нашем кругу: как Василий Павлович „недобрал“… Ну, мужчины знают, что такое недобрать. И вот, в час ночи он шмыгнул мимо жены, выскочил на улицу (а жил он на набережной Фонтанки на пятом этаже, и что очень важно — дом без балконов!). Стал ловить машину. Наконец, поймал машину с выдвигающейся люлькой, чтобы провода чинить. Пожилой мужик, бывалый шоферюга. Есть?! Есть! Доставай! Открывай-наливай! Не могу, за рулем! Ты что, каждую ночь пьешь с Соловьевым-Седым?! В общем, приняли по стакану. Вася добрал, захорошел и говорит: теперь выдвигай свою люльку и поднимай ко мне домой! Дальше — действие в квартире. Жена, Татьяна Давыдовна, нервничает: где Вася, где?! И слышит: в окно (пятый этаж! дом без балконов!) — тук-тук-тук! Раздергивает тяжелые шторы и… Вобщем, Василий Павлович — это Василий Павлович!»…

«Мой любимый человек — Ким Рыжов. Друг. Соавтор. Я боготворю его, прежде всего, за талант. Судьба сурово с ним обошлась. Он ездил на остров Кильдин — пещеры во льду… Там испытывалась наша аппаратура, когда мы работали в секретной лаборатории. Там Ким получил облитерирующий эндартериит, ему отняли ногу… Дальше — больше… В общем, хватило бы на десятерых. Но! Спасает природное чувство юмора… Ким Иванович ходил уже в авторах у Райкина, справил себе пальто с бобровым воротником, а я еще ходил в плаще. Он уже ездил на двадцать первой «Волге» с оленем, а я еще пользовался велосипедом. Наконец настал момент, я тоже купил себе первый автомобиль — черную двадцать четвертую «Волгу». Теоретически и даже отчасти практически я ездил, но не было прав. Кимуша к тому времени был уже без ноги… И вот звоню ему — со своего пятого на его восьмой этаж: «Умоляю! Хочу прокатиться! Но нету прав! Можешь ли ты сесть рядом — инструктором? (Ученик может и без прав.) Он говорит: «Радость моя! Ты знаешь, что я для тебя все сделаю, но ты помнишь — я на костылях?» Я поднялся на восьмой этаж, подсунул ему костыли (которые он называл — «лыжи»), кое-как спустил его на лифте и — усадил на переднее сиденье. Едем. Выехали на Литейный. Тут разворот 180 градусов… Автомобилисты хорошо знают, что это такое. Встал поперек трамвайных путей и заглох. Все движение застопорилось. Откуда ни возьмись общественники бегут, с повязками, с жезлами. Один прыгает на заднее сиденье: