Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Двадцатидвухлетний Иосиф был набит информацией из самых разнообразных областей знаний. Например, в этих поездках он просвещал меня, замужнюю даму и мать семейства, на тему «сексуальные разнообразия в Средней Азии». В частности, он живописно рассказал, как чабаны удовлетворяют свои сексуальные прихоти: «Они вставляют задние ноги козы в голенища своих сапог, чтоб не вывернулась, и…»

Но в длительные геологические экспедиции Бродский больше не ездил. Хотя попытки предпринимались.

Со времен юности он обладал еще одним редким даром – способностью абстрагироваться от реальной ситуации. Будучи целиком погружен в свои мысли, он не заботился ни о реакции собеседника, ни о его интеллектуальных возможностях.

Однажды он попросил меня устроить его на полевой сезон техником-геологом. О том, что из этого вышло, я написала этюд. Дала ему почитать, и он не спустил меня с лестницы. Итак,

Давным-давно, когда Иосиф Бродский не был еще классиком, лауреатом премии фонда Макартура для гениев, лауреатом Нобелевской премии, американским поэтом-лауреатом, почетным доктором нескольких европейских университетов, кавалером ордена Почетного легиона и вообще не опубликовал ни единой строчки, – он зарабатывал на жизнь чем попало. Как Джек Лондон и Максим Горький.

Работал Бродский и рабочим на оборонном заводе, и кочегаром в котельной, и помощником прозектора в морге, и техником-геологом. На последнем, геологическом поприще, мы оказались коллегами, что наполняет меня понятной гордостью.

В 1964 году советская власть забеспокоилась, что Иосиф зарабатывает недостаточно и не может прокормить себя. Доказав этот печальный факт на двух судах, правители великой державы сослали Бродского в деревню Норенскую Архангельской области. По их мнению, именно там, нагружая самосвалы навозом, поэт сумеет свести концы с концами.

Вернувшись из ссылки, Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию. Я поговорила со своим шефом, унылым мужчиной по имени Иван Егорович Богун, и он пожелал лично побеседовать с будущим сотрудником.

Я позвонила Бродскому: «Приходи завтра на смотрины. Приоденься, побрейся и прояви геологический энтузиазм».

Иосиф явился, обросший трехдневной рыжей щетиной, в неведомых утюгу парусиновых брюках. Нет, франтом он в те годы не был. Это на Западе фрак и смокинг стали ему жизненно необходимы.

Не дожидаясь приглашения, Иосиф плюхнулся в кресло и задымил в нос некурящему Богуну смертоносной сигаретой «Прима». Иван Егорович поморщился и помахал перед носом ладонью, разгоняя зловонный дым, но этого намека Бродский не заметил. И произошел между ними такой примерно разговор:

– Людмила Яковлевна утверждает, что вы увлечены геологией, рветесь в поле и будете незаменимым работником, – любезно сказал Иван Егорыч.

– Могу себе представить, – пробормотал Бродский и залился румянцем.

– В этом году у нас три экспедиции – Кольский, Магадан и Средняя Азия. Куда бы вы предпочли ехать?

– Не имеет значения, – хмыкнул Иосиф и схватился за подбородок.

– Вот как! А что вам больше нравится – картирование или поиски и разведка полезных ископа…

– Абсолютно без разницы, – перебил Бродский, – лишь бы вон отсюда.

– Может, гамма-каротаж? – не сдавался начальник.

– Хоть гамма, хоть дельта – один черт! – парировал Бродский.

Богун нахмурился и поджал губы.

– И все же… Какая область геологической деятельности вас особенно привлекает?

– Геологической? – переспросил Иосиф и хихикнул.

Богун опустил очки на кончик носа и поверх них пристально взглянул на поэта. Под его взглядом Бродский несколько сконфузился, зарделся и заерзал в кресле.

– Позвольте спросить, – ледяным голосом отчеканил Иван Егорыч, – а что-нибудь вообще вас в жизни интересует?

– Разумеется, – оживился Иосиф, – очень даже! Больше всего на свете меня интересует метафизическая сущность поэзии…

У Богуна брови вместе с глазами полезли на лоб, но рассеянный Бродский не следил за мимикой собеседника.

– Понимаете, – продолжал он, – поэзия это высшая форма существования языка. В идеале – это отрицание языком своей массы и законов тяготения, устремление языка вверх, к тому началу, в котором было Слово…

Наконец-то предмет беседы заинтересовал Иосифа Бродского. Он уселся поудобнее, заложил ногу за ногу, снова вытащил «Приму», чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся.

– Видите ли, – доверительно продолжал Иосиф, будто делился сокровенным, – все эти терцины, секстины, децины – всего лишь многократно повторяемая разработка последовавшего за начальным Словом эха. Они только кажутся искусственной формой организации поэтической речи… Я понятно объясняю?

Ошеломленный Иван Егорыч не поддержал беседы. Он втянул голову в плечи и затравленно смотрел на поэта. Иосиф тем временем разливался вечерним соловьем:

– Я начал всерьез заниматься латынью. Меня очень интересуют различные жанры латинской поэзии. Помните короткие поэмы Катулла? Он очень часто писал ямбом… – Иосиф на секунду задумался: – Я сейчас приведу вам пример…

– Минуточку, – пробормотал Иван Егорыч, привстал с кресла и поманил меня рукой: «Будьте добры, проводите вашего товарища до лифта».

Выходя вслед за Иосифом из кабинета, я оглянулась. Иван Егорыч глядел на меня безумным взором и энергично крутил пальцем у виска.

…С начала шестидесятых и до самого своего отъезда на Запад (минус ссылка в Норенской) Бродский бывал у нас раз, а то и два в неделю. По вечерам у нас часто собирался народ, но Иосиф забредал и один, среди дня, без предварительных звонков и церемоний. Мы жили в двух шагах от Новой Голландии, одного из самых любимых им районов Питера. Его также волновал и притягивал индустриальный пейзаж Адмиралтейского завода – остовы строящихся кораблей, ржавые конструкции, гигантские подъемные краны, напоминающие шеи динозавров. Побродив по Новой Голландии, он заходил к нам погреться, съесть тарелку супа, выпить рюмку водки или стакан чаю, в зависимости от времени суток, и, конечно, почитать стихи. Его не смущало, если нас с Витей не было дома, – он читал стихи маме и расспрашивал ее о «былом».

Я тогда служила геологом в проектной конторе с неблагозвучным названием Ленгипроводхоз по адресу Литейный проспект, дом 37. Этот дом приобрел известность благодаря стихотворению Некрасова «Размышления у парадного подъезда». Однако наш Ленгипроводхоз, хоть и находился в том же доме, никакого отношения к знаменитому подъезду не имел. Входить к нам надо было с черного входа во втором дворе, миновав кожно-венерологический диспансер, котельную и охотничье собаководство. Мой отдел – «Водоснабжение и канализация» – занимал второй, третий и четвертый этажи жилого здания. В подъезде стояла ржавая детская коляска, из квартиры на первом этаже доносились детский вой и женский визг. На пятом этаже жил валторнист Сумкин с тремя кошками легкого поведения. Экзерсисы на валторне Сумкин начинал ровно в 8.30 утра. Так что если сотрудники, перепрыгивая через две ступеньки, неслись к себе на четвертый под победный трубный глас, на работу они опоздали, и товарищ Темкина из отдела кадров, с блокнотом в руках и змеиной улыбкой, уже дежурила на лестничной площадке.