Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Однажды, уже в Нью-Йорке, Бродский пригласил меня в свое любимое кафе «Реджио» в Гринвич-Виллидже. Мы пили капучино, и Иосиф объяснял, как выжить в Америке. (Самым любимым его занятием, после писания стихов, было учить и объяснять. Наверно, это качество и сделало его первоклассным университетским профессором. Впрочем, возможно, что в его лице человечество потеряло раввина, а Витя считает, что врача.)

Так вот, сидим мы в кафе «Реджио». Бродский вещает, я внимаю. Многие его рекомендации, действительно, сместили наше пещерно-атавистическое мировоззрение. Например, болезненный вопрос престижности. Я жаловалась, что «Найана» (еврейская организация, принимавшая в Нью-Йорке советских эмигрантов) осмелилась предложить мне, кандидату геолого-минералогических наук, работу на ювелирной фабрике. Раз я – геолог, пусть распределяю по размеру и качеству привозимые из Латинской Америки полудрагоценные камни – яшму, сердолик, опал, малахит. То есть работаю как бы в ОТК.

Иосиф говорил, что надо браться за любую работу, в Америке ничто не вечно, а, напротив, скоротечно. И еще говорил, что нечего волноваться из-за акцента, вся страна состоит из эмигрантов, и важно только, чтобы тебя поняли. (Впрочем, сам был очень чувствителен к акцентам: старался говорить с британским, а русский акцент его очень раздражал.)

Одно из наставлений, сказанное довольно громким голосом, звучало так: «В общем, Людмила, оглянись вокруг себя, не еб…т ли кто тебя».

В этот момент из-за соседнего столика поднялась и подошла к нам элегантная дама в светлом пальто и черной шляпе, держа в руках явно дорогую черную сумку и черные лайковые перчатки.

– Извините ради Бога, что я прерываю ваш разговор, – сказала она, – я русская, меня родители вывезли из России ребенком. Я стараюсь не забывать язык, много читаю, но все же боюсь, что мой русский старомодный, и я многих новых выражений не знаю. Например, вы сейчас сказали какую-то, кажется, пословицу, которую я никогда не слышала. Вам не трудно, пожалуйста, повторить ее для меня?

Иосиф поперхнулся и покраснел, как свекла: «Не помню, что я сказал», – пробормотал он, подозвал официанта, расплатился, и мы быстро слиняли.

Описание любовных историй нашей юности могло бы составить конкуренцию «Декамерону». Романы и разрывы, интриги и адюльтеры, браки и разводы – куда до нас Шодерло де Лакло с его «Опасными связями»! Одни отделывались легкими царапинами на сердце, другие – тяжелыми шрамами. Думаю, что мучительный роман и разрыв Иосифа Бродского с Мариной Басмановой был самой трагической страницей в его жизни.

Не мне оглашать все перипетии этой драмы. Они отражены в стихах Бродского. Я же хочу поделиться впечатлением, которое производила Марина, и вспомнить несколько эпизодов, свидетелями которых мы оказались.

Марина в те годы была тонкая и стройная, с падающими до плеч каштановыми волосами, мягким овалом очень бледного лица и зелеными глазами. Высокий лоб с голубыми прожилками на висках, вялая мимика и тихий голос без интонаций – Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность. По профессии она – художница, кажется, книжный иллюстратор. О степени ее дарования судить не могу – я никогда ее работ не видела. Но Бродский восторженно отзывался о ее таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало всё, что имело к ней отношение.

Я часто видела Марину в филармонии, обычно без Иосифа: он не был завсегдатаем симфонических концертов, хотя любил Моцарта, Гайдна, Вивальди. Кончерто гроссо постоянно гремело в его «шкафу» и в процессе сочинительства, и во время визита очередной дамы.

Жила Марина на улице Глинки, в нескольких кварталах от нашего дома. Они часто с Иосифом у нас бывали, но мне ни разу не удалось вызвать ее на сколько-нибудь серьезный разговор и услышать ее мнение о тревожащих нас «вопросах мироздания». Впрочем, она охотно обсуждала фильмы. Я помню, что ее любимой актрисой была Мария Казарес в «Пармской обители».

Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в этом тихом омуте?

Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными и штормовыми даже в разгар их романа.

В идиллические дни, после многочасового «шлянья-болтанья» (выражение моей няни Нули) по Новой Голландии, они с Мариной, замерзнув, заходили согреться и выпить чаю.

В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Бродский являлся один, взъерошенный и несчастный, и мы старались успокоить и утешить его. Лучший рецепт утешения был, естественно, у Нули: «Посади Осю картошку к обеду чистить, он и забудется».

Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище не для слабонервных.

Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений, – мрачно съел тарелку супа и ушел.

Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками, цветами и даже с подарками. Однажды, например, с ракетками для бадминтона, предназначенными для нашей двухлетней дочери Кати. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он восхищенно следил за каждым Марининым жестом – как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте.

После их ухода мы, естественно, сплетничали и перемывали им косточки. Последнее слово, как всегда, было за Нулей: «Заметили, как у нее зеленый глаз сверкает? Говорю вам, она – ведьма и Оську приворожила… Он еще с ней наплачется».

И правда, через какое-то время картина повторилась. Безумный вид, трясущиеся губы и грязный бинт на левом запястье. В этот второй и, к счастью, последний раз Витя Штерн применил к Бродскому шоковую терапию.

«Слушай, Ося, – сказал Витя, – кончай, ты это… людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается».

С тех пор забинтованных запястий мы у Иосифа не видели.

Поворотным пунктом в их отношениях была новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда, на даче, которую наши друзья Шейнины снимали в Комарово, произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь Бродского и во многом изменившие его судьбу.

Сам Иосиф в это время был в Москве, а мы с Витей встречали тот Новый год в Ленинграде и не были участниками шейнинской вечеринки. На следующий день, то есть первого января, я уехала в командировку в Москву, и о том, что случилось на даче в Комарово, узнала только через неделю, вернувшись домой. Версии, как обычно, различались.