Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Потом мы выпивали, приглашали и дядю Гришу, но он отказался и забился в Нулину комнату.

Наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи.

– Да что ты, милая, что я в стихах-то понимаю, с четырьмя классами образования. Да и не в них дело, а вот мысли… Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому человеку за всю-то жизнь в голову не придет. А читал-то как! Вроде как молился. В Бога-то он верует?

– Не знаю, дядя Гриша, я не спрашивала.

– Не он один такой, – назидательно сказала Нуля, – у их и другие знакомые стихи сочиняют, да кого ни возьми.

Дядя Гриша недоверчиво покачал головой:

– Таких других не бывает. Нет, не простой он человек… А в Бога верить должен. Потому как Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил. Вроде как научил и задание дал людям рассказывать. Только бы с пути не сошел.

Я уверена, что дядя Гриша хотел назвать Иосифа «избранным», но в его словаре такого слова не было.

Недавно я прочла интервью Бродского с Дмитрием Радышевским. Последний вопрос журналиста звучал так:

– Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?

– Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет.

Был бы жив дядя Гриша, он был бы счастлив услышать такой ответ…

Помню, какого страху нагнал на всех Бродский на банкете по поводу защиты моей диссертации. Гости были, по выражению нашей Нули, «сильно поддавши, а Оська в стельку». Столовая у нас была крохотная, и банкет, сдвинув столы, устроили в гостиной (она же мамина спальня).

Наша квартира располагалась на втором этаже, довольно высоком ввиду упомянутых уже четырехметровых потолков. Из столовой был выход на балкон, и там поочередно курили. И вдруг кто-то постучал снаружи, с улицы, в окно гостиной. Оказалось, что Бродский вышел на балкон, перелез через его боковую ограду, прополз по стене до окна и стоял на очень узком округлом карнизе. Он держался одной рукой за раму, а второй показывал, чтобы ему в форточку передали рюмку водки. То есть изображал Долохова. Мама закрыла лицо руками, все вскочили из-за стола и стояли как вкопанные. Крикнуть страшно, полезть за ним – невозможно. Иосиф постоял, слегка раскачиваясь, – не знаю, нечаянно или нарочно, чтобы нас попугать. Прошла, наверно, минута или две, но казалось, что вечность. Наконец он, прижимаясь к стене, добрался до балконной ограды, перелез и вошел в комнату с лицом «а что, собственно, случилось?».

Мы писали друг другу стихи – и «на случай», и без случая. К сожалению, в те годы не приходило в голову их сохранять. Большинство безвозвратно утеряно, и только несколько осталось в живых. К тому диссертационному банкету Бродский преподнес мне такие вирши.

…

Середина, к сожалению, утрачена. Когда Бродский сказал, что «мыслит меня в роли Пимена», я попыталась некоторые стишки восстановить. Обратилась за помощью к автору. «Неужели ты думаешь, что я помню этот бред?» – любезно ответил поэт.

Кстати, впоследствии выяснилось, что не мне одной Бродский начинал свои поздравления вариациями на «Гость без рубля…». Так же начинается «Почти ода на 14 сентября 1970 года», которую Бродский написал на день рождения Саши Кушнера. Утешительно, что поздравление мне написано раньше. Защита диссертации произошла 7 июня, а кушнеровское рождение – 14 сентября 1970 года.

Подули обманчиво теплые хрущевские ветры, и в Сокольниках открылась Французская промышленная выставка. Такое событие пропустить было невозможно, и я обзванивала приятелей на предмет, кто составит компанию. Откликнулся Бродский. Мы были там вместе и врозь – нас волновали различные аспекты жизни. Он не мог оторваться от павильона книг, я не вылезала из «La mode aujourd’hui». Черные стены, утопленные мигающие лампочки, всё заграничное, нос щекочут «Баленсиага» и «Диор», в уши льется Ив Монтан, а на стендах… Надо быть Бродским, чтобы это адекватно описать, но Бродский был к нарядам преступно равнодушен. Во всяком случае, мне так казалось. Впрочем, есть и другие мнения. Молодой денди Евгений Рейн, завсегдатай комиссионок, приходящий в неистовое волнение при виде заграничных шмоток, вспоминает о любви Иосифа к голубым рубашкам «Оксфорд», у которых воротник застегивается на пуговицы. Женя утверждает, что у Бродского в Ленинграде была одна такая рубашка, и он с ней не расставался. А когда воротник замахрился, и она стала непрезентабельной, Ося сильно закручинился. Но опытный находчивый Рейн посоветовал воротник перелицевать и тем самым вернул рубашке жизнь.

Но на Французской выставке Бродский игнорировал шмотки и пропадал в книжном павильоне. К сожалению, через два дня книжные стенды опустели. Разворовали всё, и павильон пришлось закрыть. Директор выставки прореагировал на это событие как истинный француз: «Какая высококультурная страна, в ней даже воры интересуются искусством».

В числе «экспонатов» был ресторан «Максим». И в меню значились омары. У нас вдвоем не хватало денег на одну омарью клешню, но Иосиф твердо сказал, что, не попробовав омара, в Питер вернуться никак невозможно.

Я предложила погулять по выставке, глядя под ноги. Эта идея пришла мне в голову после рассказа Рейна о том, как можно наскрести деньги на мороженое: «Идешь по Невскому от Штаба, пристально глядя под ноги и повторяя: я очень хочу мороженого. Я безумно хочу мороженого. Я больше всего на свете хочу мороженого. Я жажду мороженое, как ни одну женщину в мире. Я умру, если сию же минуту не съем мороженого… И деньги начинают попадаться. Когда ты доходишь до мороженицы напротив Марата, тобою найдена нужная сумма. Главное – психологическое внушение судьбе».

Я вспомнила, как мы с Витей и Бродский с Мариной заказали в этой мороженице ореховое мороженое. По два шарика каждый. И как Иосиф пошел скандалить, что в его порции совсем не было орехов, а продавщица показывала ему пустой бидон с криком: «Где ж я их тебе возьму? Рожу, что ли?»

Иосиф отверг идею поиска денег под ногами и сказал, что сделает несколько звонков и завтра деньги будут.

И достал. Но когда мы подошли к «Максиму», перед ним выстроилась очередь, как в Мавзолей. Не поверите, но у Иосифа хватило терпения на час. После чего дверь распахнулась, и на вполне русском языке швейцар гаркнул: «Не стойте зря, омары – все!»