Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Казалось бы, жизненный опыт должен был сделать из Мары мизантропа. Она должна была бы ненавидеть немцев, литовцев и русских за их антисемитизм и погромы, за пролитые моря еврейской крови. Этого не случилось. Более светлого и либерального человека мне не приходилось встречать… Ей было жалко немецких военнопленных, хотя многие из них, наверное, были активными фашистами. Ей было жалко литовцев, которых преследовала советская власть, хотя среди них, наверное, были люди, которые участвовали в погромах. Она была добра и в своих суждениях непредвзята – ее отношение к человеку не зависело от того, к какой национальности, социальному слою или образовательному уровню он принадлежит.

Мара сыграла очень значительную роль в нашей жизни. Когда мы решили уезжать, она стала писать нам письма на гербовой бумаге палаты лордов, в которых описывала, как видные политические деятели Запада интересуются судьбой семьи Штернов. (Она полагала, не без оснований, что КГБ читает письма из-за границы, и хотела дать им понять, что если нас будут обижать, поднимется шум.) Когда мы оказались в Италии, она приехала к нам в Рим и помогала Вите в его переговорах с британским консульством на предмет получения работы в Англии. Из этого ничего не вышло, но для нас в тот период было безумно важно, что кому-то небезразлична наша судьба.

Когда мы, наконец, попали в Америку, Мара много раз приезжала к нам в Бостон, а мы бывали у нее и в Лондоне, и в Йоркшире. Мы вместе ездили в Вилиямполь, район Каунасского гетто, где Мара и Алик чудом спаслись.

Все годы в эмиграции мы чувствовали ее необыкновенную заботу и внимание.

Алик (Александр Штромас), уехавший в Англию в 1973 году, шестнадцать лет преподавал в Англии, а с 1989 года был профессором политологии в Хиллс-дэйл-колледже в Мичигане. Он умер в 1999 году в возрасте 68 лет.

Мара пережила своего младшего брата. Она скончалась от рака легких в апреле 2011 года в возрасте 86 лет. Я горько сожалею, что не успела написать о ней при ее жизни.

Итак, 5 сентября 1975 года наша семья покинула пределы СССР. Первая остановка на пути в новую жизнь – Вена. Мы прожили две недели в снятом для эмигрантов отеле «Zum Turken», хозяйка которого, фрау Беттина, разрешала включать газовую плиту только на полчаса в день и только на треть мощности. В тесной комнате стояли две кровати. На одной спали мы с Витей, на другой – мама с Катей. Из-за культурного шока я ничего в Вене не запомнила, кроме:

угнетающей чистоты на улицах – ни бумажки, ни окурка, ни соринки;

такой же угнетающей законопослушности местных жителей, не переходящих улицы на красный свет, хотя машин вокруг нет и в помине; чудесных пирожных в кафе

и нашего соседа по отелю, литератора Константина Кузьминского, будущего составителя «Голубой лагуны», девятитомной антологии советского самиздата 1960—1980-х годов.

Когда-то я бывала в Ленинграде у Кузьминского в гостях на Конногвардейском бульваре. Он любил принимать гостей лежа на постели, полуголый, облаченный в меховую шубу. В Вене Кузьминский жил в соседнем с нами номере с женой Эммой, по прозвищу Мышь, и двумя красавицами борзыми. Из-за этих-то борзых они и застряли в Вене – для получения визы в Америку собаки должны были пройти карантин. В Америке Кузьминские поначалу оказались в Техасе, в университетском городе Остин, под крылом профессора русской литературы Джона Боулта. В день Костиного сорокалетия профессор Боулт преподнес ему экстравагантный подарок. Над Остином кружил самолет, тащивший за собой ленту-плакат: «ККК – сорок лет, это вам не х…й собачий».

Местные жители, не читающие по-русски, все же испугались ККК, приняв эту аббревиатуру за ку-клукс-клан.

Из Вены нас отправили в Рим на специальном поезде, в запломбированных вагонах, следующим вне расписания и обычных остановок, в сопровождении итальянской мафии, которую наняла, по непроверенным слухам, еврейская благотворительная организация «Джойнт» для защиты советских эмигрантов от арабских террористов. Возможно, вагоны вовсе не были запломбированы, а мафиози были просто итальянскими железнодорожниками, но кто-то подбросил нам эту романтическую версию, и она пришлась по душе, потому что даже в то далекое время мы опасались терактов. Чтобы избежать «еврейского скопления» и не искушать арабских мальчиков бросить в нас бомбу, состав остановили на полустанке, в часе езды от центрального римского вокзала Термини. Нас пересадили в автобусы и разными дорогами привезли в город.

Поселили нас четверых – меня с мужем, нашу дочь и мою маму – в переполненном и грязном отеле «Чипро», рядом с уличным базаром. В первый же вечер некий Додик Шехтер, в прошлом одесский шофер, а ныне бизнесмен и знаток итальянской жизни, постучался в наш номер и скупил все запасы, призванные обеспечить нам безбедную жизнь на Западе: фотоаппарат «Зенит», подводное ружье, десять льняных простыней и палехские шкатулки. Заплатил гроши, но избавил от необходимости торговать ими (как многие) на римской барахолке «Американа», за что я ему по сей день признательна.

Наутро я разузнала, как в Италии осуществляют междугородний звонок, и отправилась на вокзал Термини звонить нашему другу Фаусто Мальковати.

Мы познакомились с ним в 1965 году. Группа итальянских славистов приехала в Ленинград учиться в аспирантуре, и с несколькими из них мы очень подружились. Нас удивляло, что столь далекие по происхождению, воспитанию и жизненному опыту люди оказались столь близкими нам по духу. Они были «порчены» русской литературой, любили ту же музыку и живопись, зачитывались теми же книгами, декламировали наизусть тех же поэтов. Среди них мы особенно сблизились с Фаусто, Сильваной и Анной.

Фаусто Мальковати было тогда двадцать пять лет. Он был очень хорош собой, широко образован и прекрасно воспитан. О семье его мы знали немного. Живет в Милане, сын врача-гинеколога, второй из четырех братьев. О Сильване мы ничего не знали, а об Анне – что она венецианка и очень знатного рода, чуть ли не из Медичей. У Анны были точеные черты лица, рассыпанные по плечам золотые волосы и замечательная фигура. Сильвана же просто казалась нам кинозвездой, может быть, потому, что была тезкой Сильваны Пампанини, очень тогда популярной.

Все трое, не жалуясь, с юмором переносили особенности советской жизни: общежитие с клопами, нехватку горячей воды в душе, долгую, темную и сырую ленинградскую зиму, отсутствие солнца, свежих фруктов и овощей. Но мы понимали, как им неуютно, и старались скрасить их жизнь, приглашая на толстые макароны с томатным соусом и сыром, которые мы простодушно считали аналогами спагетти, феттучини и лингвини.

– Вы не представляете, как мы ценим ваше гостеприимство, – говорил Фаусто. – Когда вы приедете в Италию…