Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Не знаю, успокоил ли тебя, но, киса, напиши мне про всех и вся, а? Понимаешь ли ты, что три с лишним года живу без сплетен? Это каково, образованному-то человеку! Что там Женюра, Толяй и иже, кто с кем и т. д. – интересно же. Что до меня – хотя понимаю, как тебе это скучно, – то я в высшей степени сам по себе и, в конце концов, мне это даже нравится – что-то в этом есть, когда некому слова сказать, опричь стенки. Что замечательно в этой стране, так это сознание, что ты он ер оун (on your own, т. е. "сам по себе". – Л.Ш.), и никто не…бет тебе мозги, что поможет, живот за тебя положит, то есть ситуация абсолютно лабораторная: беспримесная. Насчет общения у тебя, киса, определенно возникнут проблемы, но знаю, что ты их решишь. Что же касается Инглиша, то три месяца перед теликом сделают свое дело лучше всяких курсов Берлица – и вообще, запомни, что иностранных языков как таковых не существует: существует другой фонетический ряд синонимов.

Киса, уже третий час ночи, а мне еще рецензию на один роман века сочинить надо; так что я завязываю и надеюсь, что увижу тебя на цивильном итальянском фоне, т. к. собираюсь туда на Рождество, – если, конечно, евреи не дадут вам приказ на Запад.

Эх, не гулять больше под высокими стенами Исаакия, обсуждая личную жизнь Г.Н., не проносить гордо замшевую вещь под несытыми взглядами фарцов из кафе "Север" и не ставить кончерто гроссо Вивальди на проигрыватель, чтоб за стенкой не слыхали, как скрипят пружины матраса, на коем играешь с…»

Письмо кончается таинственным «ЖАМАИС!!!» (Это слово из нашего лексикона, шутливое произношение французского слова jamais – «никогда». – Л.Ш.)

В римском периоде нашей жизни мы были озабочены сиюминутными бытовыми хлопотами, например, поездками дважды в неделю на Круглый рынок за провиантом. Овощи и фрукты стоили там гораздо дешевле, чем в супермаркетах, но главной целью было раздобыть курицу по 100 лир за штуку. Особенностью такой курицы было отсутствие груди, которая продавались отдельно по более высокой цене. Безгрудые куры по прозвищу Крылья Советов были нашим главным питанием по дороге в Соединенные Штаты, и с тех пор – с грудями или без – я смотреть «на курей» не могу. Очень хотелось полакомиться жареными каштанами, или мороженым в кафе «Тге Scalini» на пьяцца Навона, но мы дрожали над каждой копейкой (т. е. лирой). Иногда мы ездили на барахолку «Американа», на которой наши эмигранты распродавали деревянные и мельхиоровые ложки, оренбургские платки, янтарные и малахитовые украшения и фотоаппараты «Зенит». Там можно было купить и отправить с оказией домой дешевые джинсы и куртки, о которых мечтали наши ленинградские друзья. Оказии случались редко: приезжавшие в Италию советские граждане боялись встречаться с «прокаженными» эмигрантами, именуемыми в советской прессе предателями.

Почему именно здесь я решила написать об Андрее Вознесенском? С ним и с его женой Зоей Богуславской нашу семью связывали годы дружбы. Мы познакомились в середине шестидесятых, когда поэтические чтения Вознесенского, Евтушенко и Ахмадулиной заполняли стадионы. Я восхищалась Андреем и знала наизусть множество его стихов. Но здесь мне хочется вспомнить не о стихах, а о его человеческих качествах. Зимой 1975 года, уже подав документы на выезд, я с моим другом Геной Шмаковым приехала попрощаться с Москвой. Стоял снежный холодный февраль, и столица была охвачена эпидемией гриппа. Кому ни позвонишь – в трубке кашель, хриплый голос и жалобы, что всё тело ломит.

Мы бродили по пустынному городу – грипп унес на бюллетени тысячи москвичей – и повторяли как заклинание: запомни эту площадь, и этот собор, и рубиновые звезды в туманном от мороза небе, и лозунг «Слава КПСС», и плакат «Избирательный участок № 7», и Крутицкое подворье, и Донской монастырь, и горделивый фасад Большого. Ты больше никогда этого не увидишь.

На следующее утро мы отправились в Переделкино попрощаться с Зоей и Андреем и побывать на могиле Пастернака. Поймали такси, но с первой попытки не доехали: по дороге произошло вот что. На мне была мужская ушанка из волчьего меха, которую мой муж Витя привез из Иркутска. Спасаясь от холода, я завязала «шапкины» уши под подбородком. А в такси стало жарко. Я попыталась развязать тесемки, но бантик превратился в узел.

– Генка, попробуй ты, у меня ногти короткие, – попросила я. Гена попытался, но у него тоже были короткие ногти.

– Запрокинь голову, я попробую зубами, – предложил Гена. Он впился зубами в узел и стал его дергать.

– Что это он делает? – закричал шофер, увидев нас в зеркале заднего вида. Его лицо было искажено ужасом.

– Мой друг проголодался. Он, видите ли, Дракула и должен раз в день попить кровушки. А то у него падает гемоглобин.

Шофер резко затормозил и причалил к тротуару.

– А ну, выметайтесь, я не обязан возить всякие извращения!

– Да что вы испугались? Мы…

– Вылезайте немедленно, а не то повезу в отделение!

Мы, подвывая от смеха, вывалились из машины, он дал газ и исчез в морозной пыли.

Вознесенский повел нас на кладбище. Белое безмолвие. Ни человеческих, ни птичьих голосов. Могила Пастернака – снежный сугроб, и кусты вокруг утопают в снегу. И вдруг на одной из веток, казавшейся хрупкой и ломкой от мороза, мы увидели несколько крошечных свежих листочков. Будь я одна, решила бы, что у меня галлюцинация. Разве что-нибудь живое может родиться и выжить в февральскую стужу? Но Гена и Андрей их тоже видели. Было искушение эти листочки сорвать и увезти на память в Америку. Но мы их не тронули.

– Может быть, это знак, – сказала я Гене. – Может быть, мы с тобой когда-нибудь вернемся.

Гене вернуться не пришлось…

…Но давайте вернемся назад в Рим, в осенние дни 1975 года, где мы ожидали визы в США. Советским гражданам общаться с нами «не советовали», иначе говоря, это было запрещено. И советские граждане зарубили это себе на носу. Да и мы, не желая никого подводить, не искали контактов с соотечественниками.

В это время (кажется, по приглашению Пьера Кардена) приехал в Италию Андрей Вознесенский. Он попросил свою переводчицу разыскать нас, позвонил и сказал, что хочет прийти в гости. И еще предложил позвать приятелей-эмигрантов, если они захотят послушать его стихи. Смывшись с приема в его честь у Кардена, Андрей отправился к нам. Читал стихи, расспрашивал и рассказывал. Обратно в отель пошел почему-то пешком. Мимо него промчался парнишка на мотороллере и сорвал с плеча сумку, в которой было всё: паспорт, виза, билеты, деньги… Последовали очень неприятные вопросы и объяснения в советском посольстве: куда шел? К кому шел? Зачем шел? Не будь он Андреем Вознесенским, попрощался бы раз и навсегда с заграничными поездками. Но ему этих неприятностей показалось мало, и он предложил отвезти домой купленные нами на «Американе» шмотки для родных и друзей. Мы набили перекошенный «эмигрантский» чемодан. Когда в Москве Андрей снимал его с ленты, замок сломался, у чемодана отверзлась пасть, и наши подарки разлетелись в разные стороны. Я бы, наверно, умчалась прочь, притворяясь, что не имею никакого отношения к этому барахлу, а знаменитый поэт спокойно собирал на полу наши сокровища.