Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Он там маялся и, не выдержав, однажды ночью сбе­жал, пришел к ним: "Примите, Христа ради, к себе. Не могу!" Умирать пришел. Попрощался с братом невес­ты, признал всю свою вину греховную, пошел, лег - и все.

Картина очень тонкая, глубокая по драматургии, и блистательно, с точки зрения актерского мастерства, ра­ботали и Макарова, и Новиков, и большущий, с огромны­ми ручищами Плотников, который во время съемок спрашивал, можно ли картошечки набрать. Набирал в картон­ный ящик картошки и посылал в Архангельск.

Коза

Нужна была коза, которую Галина Климентьевна Ма­карова в кадре подоила бы. Привезли козу - брыкается, не слушается, не дается. Я, впав в очередной режиссерский транс, давай помогать, показывать, как нужно бы взяться, как доить. "Умею я это делать, умею!" - говорит Макаро­ва. А подойти к ней не может - та не подпускает.

- Э-э, - говорит Галина Климентьевна, - не кре­стьянские вы дети, не знаете, как козу выбрать. Надо выбирать по хозяйке: вот если стоит бабушка чистень­кая, скромненькая, тихая, то и коза точно будет смир­ная. А если хозяйка растрепанная, нервная, размашис­тая, то у нее и коза такая. Тебе, деточка, понятно? - обращается она к ассистентке.

- Да.

Ассистентка поехала. Вскоре привозит и козу, и ста­рушку. Точно, как Галина Климентьевна сказала: бабуш­ка аккуратненькая, беленькая. Поставили козу - безро­потно стоит. А Галина Климентьевна погладила ее, покормила, что-то ей пошептала, между рогами почеса­ла - все, они уже подруги. И давай доить - только цзынькали в ведро струйки молока.

Галина Климентьевна знала все, светлая ей память.

"Ну, правильно, я же умирал"

Вспоминая картины и артистов, думаешь: "Боже мой, как ты, порою, был отчаянно смел!"

Снимали мы смерть героя Бориса Кузьмича. В ком­нате кромешная тишина. Поставили камеру, направили ее на лицо, с небольшим поворотом, чтобы не было вид­но пульсирующей артерии. Сам я нахожусь с противопо­ложной стороны - так, что мне видна другая.

- Я скажу, когда можно снимать, - говорит Нови­ков.

Подождали.

- Борис Кузьмич, можно?

- Давай, - отвечает, не открывая глаз.

Включилась камера... И я вижу по его лицу, что про­исходит нечто фантастическое: действительно умирает человек. Я вдруг перестаю смотреть на лицо и переклю­чаю все свое внимание на артерию: она начинает пульси­ровать медленнее, медленнее, еще медленнее и еще мед­леннее..., и вот уже колебаний не видно вовсе. Я пугаюсь.

- Стоп! - говорю. - Борис Кузьмич, мы сняли!

- Ну и ладно! - отвечает он весело. - Нормально получилось?^

Я говорю:

- До инфаркта меня чуть не довели!

- Чего?

- Да у вас ведь сердце останавливалось.

- Ну, правильно, я же умирал.

"О, Боже мой! - думаю. - Какой силы актер, како­го глубинного перевоплощения!"

Я ведь мог запросто снять портрет, показать, что умер и умер, а он артист такого уровня, что физически вошел в процесс приближения к смерти. О, Господи! Ка­кая должна быть у человека внутренняя силища, ведь больной, диабетик... Непостижимо.

Позже Борис Кузьмич не раз говорил мне, что это одна из самых любимых его ролей и самая трагическая.

"ПЛАЧ ПЕРЕПЕЛКИ"

Как начиналась война

Пришла нам с Иваном Чигриновым в голову мысль сделать по трем его книгам - "Оправдание крови", "Свои и чужие" и "Плач перепелки" - многосерийный фильм.

Рассказывать о нем очень сложно, как о любой боль­шой монументальной эпопее. Однако, несмотря на свою монументальность, картина "Плач перепелки" выполне­на в очень скромных тонах, потому что это были серьез­ные книги про серьезное дело: это история белорусского сопротивления в первые семь месяцев войны и роли в нем женщин. Мужики-то все ходили по партизанским тропам, так что в какую хату ни зайди - везде руководили жен­щины. Трагично и очень трогательно одновременно. Это история того, как без организации "сверху", без участия армии народ сам (!) взял в руки вилы и пошел воевать.

Когда я брался за картину, понимал, что в конце кон­цов она будет востребована, будет нужна: это произведе­ние, по которому можно изучать начальный период вой­ны. Оно точное, очень точное, потому что Иван Чигринов - скрупулезный, дотошный, безошибочный писатель, он серьезно относился к истории, поднимал документы, тща­тельно изучал детали.

Его считали резким, нелюдимым. А это неправда. Ваня был чудесный, мягкий мужик, но с не всем понятными особенностями. Вот, например, он разговаривает в компании с людьми, и вдруг идея сверкнула у него. Он поворачивается и уходит - пошел записывать. Это у многих вызывало раздражение, непонимание.

В Москве сказали: "Запустить"

На "Беларусьфильме" по поводу нашей с Иваном идеи нам сразу сказали: "Нет".

Поняв, что такой проект может быть под силу толь­ко телевидению, мы обратились к председателю Белорус­ского телевизионного комитета - получили отказ, в Ми­нистерство культуры Белоруссии - отказ. В общем, здесь это оказалось никому не нужно. Никому!

Денег нет, запуск не предвидится, а без запуска пи­сать сценарий - все равно, что ставить около себя мусор­ную корзину и бросать туда все, что напишешь.

И тогда Иван Гаврилович Чигринов подал идею на­писать письмо председателю Гостелерадио. Написали мы в Москву председателю Гостелерадио СССР. Им в то вре­мя был Александр Никифорович Аксенов, наш человек, из Белоруссии, воевал, после войны руководил в комсо­моле, работал в ЦК КПБ, затем уехал в Москву, оттуда его направили на дипломатическую работу, а когда вер­нулся, назначили председателем Гостелерадио. Так что Белоруссию он знал, и то, что здесь в войну происходило, не было для него чужим. Очевидно, именно поэтому, а также понимая, что произведения Ванины эпохальные, разрешение он дал в секунду: "Запустить".

И мы с Ваней отправились в дом творчества Союза писателей "Птичь" работать над сценарием. Пахали там, как негры. Рано утром прихожу к нему в номер - а он уже сидит, пишет. Из трех книг умозрительно у нас с ним выходило шесть серий.

Не зря я собак боюсь

Пошли съемки. Каждый эпизод картины был по-народному выверен. Вот наши женщины пошли всей ко­мандой вызволять из концлагеря военнопленных (ба­боньки за самогонку и сало "выкупали" у немцев советских солдат, говорили: "это мой муж"). Шагают, я смотрю - босиком идут, ботиночки за плечами несут. Говорю:

- Вы что? Ноги же поколете!

- Так заўседы хадзілі.

Они привносили свой аромат, свои краски.

Сидели солдатики наши в карьере: огромная яма, скло­ны высоченные, убежать невозможно, да еще все обнесено колючей проволокой, по кругу охрана немецкая с автомата­ми и собаками. Вот такой лагерь военнопленных. Страшно.

Пригласил я ребят-милиционеров, работающих с со­баками. А сам собак боюсь и, как оказалось, правильно боюсь. После того как командир предупредил всех: "Смот­рите осторожно, чтоб не покусали никого", я спрашиваю: