Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Дирижер должен быть влюблен в музыку, которую написал другой человек. Если не влюблен - не становись за пульт, ничего не получится! Примеров тому можно при­водить множество.

Наша профессия вторична, объяснял Михал Ильич. Я на старости перечел книги своего учителя, где есть за­мечательное подтверждение его слов о вторичности ре­жиссерской профессии, на первый взгляд, кажущейся самой главной в кинематографе. Но нет. Сейчас я пони­маю, насколько Ромм был прав, когда читаю его анализ "Медного всадника": кинематограф весь базируется на литературе, и все открытия, которые вроде бы принадле­жат кинематографу, заложены в литературе. Разбирая "Медного всадника", Михал Ильич обнаруживает в авто­ре величайшего кинематографиста: крупный план, об­щий план, панорама, движение, звуковое оформление, параллельный монтаж и т.д. - Ромм показывает, что все это до вас, господа режиссеры, еще до появления кино, было сделано Пушкиным.

Фаина Георгиевна Раневская в своих мемуарах пе­редает один свой диалог с подругой. "Не хочу играть у этого режиссера", - говорит Раневская. - "А у того?" - "Тоже". - "А у этого?" - " И у этого". - "Да на тебя не угодишь, тебя никто не устраивает". - "Есть один". - "Кто?" - "Пушкин. Вот это гениальный режиссер".

Я знаю, что все хорошие картины имеют в своей ос­нове хороший сценарий. Мысль банальная, но ее нужно повторять. Не случайно серьезные литераторы шли учиться на сценарные курсы для того, чтобы познать, что ж такое - киносценарий.

Бывает, что режиссеры берут сценарий и говорят: "Да мы его переделаем, доработчиков пригласим". Не получается.

Иногда случаются пишущие режиссеры. Ну, кто у нас писал из режиссеров? Шукшин - вот редкое исклю­чение. А в целом, не надо этого; если тебе уготовано быть режиссером, будь им, не кидайся переправлять пьесу, не бери ее, если она тебя не устраивает, не прикасайся к ней. Но коль взялся за сценарий, старайся, прочувствовать его, думать только о том, как его еще улучшить: сде­лать персонажи более глубокими, более разнообразными, более "живыми".

Недавно я узнал, что поставлен "Вишневый сад" без слов. Как могла подняться рука изъять чеховские слова?! Это то же самое, что прийти слушать симфонический оркестр и увидеть дирижера, размахивающего палочкой перед пустой сценой. Нельзя вторгаться!

Отвлекся.

В то время, когда появился замысел "Эпилога", Ми­нистерством культуры была создана комиссия, в обязан­ность которой входило определять все ценное из имею­щихся на студии сценариев и очередность запусков. Ребята прочитали комедийный сценарий Алексея Добро­любова, моего сына, "Пантелей" и "Эпилог" Ивана Пет­ровича Шамякина. "Выбирай, - сказали мне. - Делай, что хочешь из этих двух". Я выбрал "Эпилог". "Пантелея" я решил снимать чуть позже, после "Эпилога". Хотел на веселой ноте заканчивать свою кинематографическую жизнь, но судьба распорядилась иначе. Кончилась моя киносудьба "Эпилогом".

Начались съемки. Актеры все свои были ~^вот они рядышком, через дорогу живут, то есть жили. Художника сыграл Валя Белохвостик, светлой памяти, мир праху его. С Эдиком Горячим, сыгравшим писателя, у них хорошая пара сложилась - они такие разноплановые.

И вот писатель с детской коляской желтого цвета под моросящим дождиком идет с внучоночкой (настоящая внучечка Эдикина с ним была) на художественный рынок, шагают потихоньку мимо мемориальных досок на стенах домов, сообщающих о том, что "здесь жил такой-то", "здесь жил такой-то", и приходят на базар (который располагался в Минске сначала около художественного салона, потом его переместили дальше, на площадь Сво­боды, а мы сняли свой кусочек на пятачке у только что построившегося магазина "На Немиге"). Этот старый че­ловек скромно становится сбоку, тихо отбрасывает капю­шон коляски, а там вывеска: "Дапамажыце беларускай літаратуры. Кнігі з аўтографам прадае сам аўтар".

Все проходят мимо.

В это время на базарчике появляется Валентин Бе­лохвостик со своим эскизом; торгующие молодые худож­ники уступают ему место в центре.

А люди ходят, смотрят, дальше идут.

И вдруг появляется трио хорошо одетых дам: две гол­ландки и с ними переводчица. Дочка как увидела Валькин эскизик, маму за рукав - и к картине; тут же купи­ли, еще о чем-то между собой поговорили; созвонились с отцом, держателем галереи у себя на родине, тот вскоре приехал в Минск и, зайдя в мастерскую к Валентину, ску­пил все его картины. Все - только белые пятна невыго­ревших обоев на стенах остались. И лишь одну работу, свою последнюю, Валя смотреть не дал, говорит: "А эта не продается и не смотрится".

По случаю удачной сделки Валентин Сергеевич накрыл огромный прощальный стол, устроил банкет, на котором весь бомонд собрался: и министр культуры, и священнослужи­тель, и друзья-товарищи, и совсем "зеленые" художники, студенты его. И говорили всякие хорошие слова. "Что что? - спрашивали о закрытой дорогим бар­хатом картине. - Это моя последняя работа. Как покажу, все ахнете".

А когда пир закончился, все разошлись, он открыл свою "запретную" работу - а там пусто, нет ничего. Ка­залось, задумал нарисовать нечто грандиозное - и ни­чего, пустой квадрат холста.

Его жену играла великая актриса Александра Ива­новна Климова. То, что она великая актриса, я говорил не на страницах газет, журналов, а ей в глаза при каж­дой встрече. А Вася Бочкарев, когда они вместе снима­лись в "Потому что люблю", восхищался: "Это не женщи­на, не актриса. Это орган!" - Васю изумляло обилие звуковых оттенков голоса Климовой.

И вот жена дома, он - в мастерской, и вдруг она вздра­гивает, и следующий кадр - тот же стол, только устлан­ный белоснежными простынями, и лежит на нем Валя Белохвостик. Жуть, страшное дело, но когда Валя умер по-настоящему, его гроб стоял в театре Янки Купалы, все было очень похоже на тот кадр - озноб.

В эту ночь, когда продал свои работы, он и покончил с собой, взял и повесился наш выдающийся художник.

Казалось бы, получил огромные деньги, голландцы с ним заключили контракт, обещали выставки... Но нет. Здесь, на этой земле, его не приняли, не поняли, не оце­нили, отстранили.

Художнику, надо полагать, приятно, когда его кар­тины выставлены в Лувре или Эрмитаже, но если свои никак не признают, это немыслимо тяжело.

Да, самоубийство - не божий вариант ухода из жиз­ни, но поди поспрашивай у каждого, каково ему было. А потом, это личное дело. Я не знаю, что чувствовал человек, это он чувствовал что-то такое, после чего жить не хотелось.

Вот и вся картина.

В Доме литератора Шамякин устроил премьеру. Вижу, первый ряд, и второй, и третий заполнен молоды­ми ребятами, которые после просмотра начинают меня чихвостить: "Что это такое?! Вы очерняете жизнь. На каком основании у вас герой повесился? Это не по-христи­ански". Я говорю: "Во-первых, это у автора надо было бы спрашивать, почему герой повесился, а во-вторых, у меня защитник есть - Лев Николаевич Толстой. У него Анна Каренина голову под паровоз сунула - спросите у Тол­стого, на каком основании. Что вы мне ответите на это? Вы это читали? Вы думали над этим? А над каждым ска­занным словом писателя надо думать, и я сожалею, что вы этого не делаете".