Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Между тем в самом художнике, внутри, должен сидеть редактор, и он, художник, не сделает того, что его душа не позволяет.

У Белинского есть статья, написанная в 1842 году (!), которую критики, цензоры и редакторы должны читать каждый день, чтобы понять: нужно оставить в покое ху­дожника, не браться исправлять природу - раз уж вы­росло дерево таким, оно таким и будет.

Я всегда приходил в изумление от вопроса: "А если бы вам представилась возможность что-то переделать, переснять, вы бы переделали?" Нет. Оставьте в покое. Если так сказалось, если так спелось, не трогайте.

Читаем у Виссариона Григорьевича, что крити­ка - это наука, и первым делом этой науки должно быть определение степени эстетического достоинства произведения. При этом "мне нра..." и "мне не нра..." есть самое отвратительное, самое тупое представление о критике. Наши же критики умели лишь демонстри­ровать свое отношение, причем, как правило, ругать. Поэтому я считал их одними из разрушителей кинема­тографа.

"Многие под критикою разумеют или охуждение рас­сматриваемого явления, или отделение в нем хорошего от худого: самое пошлое понятие о критике! - говорит Бе­линский. - Нельзя ничего ни утверждать, ни отрицать на основании личного произвола, непосредственного чув­ства или индивидуального убеждения; суд подлежит разуму, а не лицам, и лица должны судить во имя общечелове­ческого разума, а не во имя своей особы. Выражения: “мне нравится, мне не нравится” могут иметь свой вес, когда дело идет о кушанье, винах, рысаках, гончих собаках и т.п.; тут могут быть даже свои авторитеты. Но когда дело идет о явлениях истории, науки, искусства, нравственно­сти - там всякое я, которое судит самовольно и бездока­зательно, основываясь только на своем чувстве и мнении, напоминает собою несчастного в доме умалишенных, который, с бумажною короною на голове, величаво и благо­успешно правит своим воображаемым народом, казнит и милует, объявляет войну и заключает мир, благо никто ему не мешает в этом невинном занятии".

"...Критика происходит от греческого слова, означа­ющего “судить", следовательно, в обширном значении, критика есть то же, что “суждение”. Поэтому есть кри­тика не только для произведений искусства и литера­туры, но и критика предметов наук, истории, нравствен­ности и пр. Лютер, например, был критиком папизма, как Боссюэт был критиком истории, а Вольтер крити­ком феодальной Европы".

Как-то в Союзе кинематографистов проходило не то собрание, не то съезд, посвященный вопросам критики. И Корш-Саблин поручил мне выступить от киностудии пе­ред критиками. Я взял дома из трехтомника Белинского том с его статьей о критике, сделал закладки, в перерыве положил книгу на трибуну и, когда мне предоставили сло­во, вышел и сказал приблизительно такие слова: "Вопрос о критике - вопрос серьезный, ответственный, требующий научного подхода, поэтому, если вы позволите, я не буду импровизировать, а подготовленное выступление прочту". Тихонько достав книгу, открыл ее на нужной странице - и айда читать. А Белинский крутой был мужчина! И мне вдруг в зале начинают улюлюкать: "Хватит!", "Чего он несет!", "Прекратить это безобразие!". А я читаю да пере­ворачиваю. Зал гудит - критиков полон зал!

Закончив, я обратился к ним: "Господа, это не я так все складно сказал, это Белинский", и показал книгу.

Я думал, что они хоть устыдятся. Нет. Загудели еще пуще: "Чего он там выпендривается!", "Что за лекции он нам читает!".

А надо было бы устыдиться, ведь я всего-навсего с помощью Виссариона Григорьевича просил от них гра­мотного подхода к своему делу. А когда мне нужен будет совет, я побегу за ним сам, я найду консультанта, которому доверяю, и спрошу у него, ведь во всех картинах со мной работали консультанты - люди, которые помогали избежать исторических неточ­ностей, ошибок, погрешностей.

Критики напоминают мне женщин (а критики - это, в основном, дамы, критикессы), которые, стоя на перроне, машут платочками ушедшему поезду и что-то кричат вслед. Но поезд-то сформирован и ушел уже! Кричи - не кричи, обсуждай - не обсуждай, - картина сделана! Если вы хорошие критики и действительно хотите, чтобы кар­тина получилась лучше, хотите принимать в ней участие, хотите поднимать кинематограф, высказывайтесь в про­цессе, давайте рекомендации, если они дельные, а не об­суждайте готовую работу! Здесь же не успеешь оглянуть­ся - они уже рецензии пишут, делая из тебя, что им захочется.

Причем наши кинокритики были критиками все­го и всея. "Артист Иванов в сцене на базаре явно не до­тягивает" - врезалась мне в память цитата из одной рецензии, и когда я прокручиваю ее в уме, покрываюсь мурашками, для меня этот критик перестает существо­вать. Что за брезгливое отношение?! Что именно артист Иванов "не дотягивает"? Что за терминология! Каков язык!

Обратите внимание, что режиссеры в подавляющем большинстве не обсуждают картины своих товарищей. Случалось, если только собиралась некая компашка и хо­тела кого-то унизить, вот тогда объединялись и хором ру­гали. Ну, Господи, ну как не понять, что коль кто-то сде­лал картину, то это его сочинение, его, а я так не сделаю, я буду стараться молча, буду про себя думать, как сде­лать свою картину, и если получится, сделать ее лучше. Вот и все.

Когда я обо всем этом думаю, все четыре инфаркта раскладываются точно: первый инфаркт - закрытый Володин сценарий "Гневное солнце палящее" и моя не очень успешная работа "Иду искать" - этот сгусток, поз­же - второй и т.д. Достаточно взять картины и вспом­нить, где тебя гоняли. Хотя это и вспоминать-то трудно потому что "и все былое" оживает вновь.

Будучи сегодня уже достаточно взрослым, я, вспо­миная кинематографическую жизнь, вижу, что она такая разная: такое вот издевательство, с одной стороны, и столько приятных моментов, с другой, и такое счастье, что окружали люди дивные, что общался с Володей Короткевичем, Петей Макалем, Артуром Вольским, Васей Быковым... Сейчас осознаю прекрасно, какое это было счастье.

Особенно бесцеремонно редакторы обращались с мо­лодыми ребятами, которые первую-вторую картину сни­мали. Когда постарше стал, поопытнее, отношение не­сколько изменилось, но легче стало не намного. Мы как-то сосчитали: в Белоруссии ты должен был сдать кар­тину в тринадцать инстанций: редсовет, худсовет, дру­гие советы, прочие советы, Госкино БССР, ЦК, еще куда- то... И в Москве - Госкино. И везде ж советы давали. Я по сей день помню их всех в лицо, и у меня к ним отноше­ние, я бы сказал, не нежное.

Я наших кинокритиков не любил и не люблю; за всю свою жизнь я встретил всего несколько человек, кото­рые были потрясающими критиками: доброжелатель­ными, которые, будучи влюбленными в твою картину, хотели улучшить ее, помочь тебе. Это были московские критики, у нас таких не было и нет. У нас все ругали безосновательно и бездоказательно. Причем здешние критики все университетского разлива, неспециалисты, и получалось так, что тут меня чихвостят, стружку сни­мают, а поеду в Москву - там все нормально.