Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Не надо обольщаться, что при первом же показе (обычно премьеры организовывались в Москве, всегда со­биралось много народу, Дом кино в этом отношении ра­ботал исправно) весь зал будет на твоей стороне, весь вста­нет и будет аплодировать (хотя бывало и такое).

Когда я делаю картину, я делаю картину свою а уж как ее люди воспримут, никто предугадать не мо­жет. Каким образом происходит это восприятие - тай­на огромная, но без него фильм - не более чем целлу­лоидная пленка.

Размышляя об этом, я пришел к выводу, что, если, положим, живописное полотно висит на стене, а зрителя нет, оно не является произведением искусства. Так же и кинокартина: если крутится в пустом зале, является не произведением, а лишь объектом искусства, а необходим еще субъект - человек который это воспринимает: смот­рит, слушает, читает. И расстояние между объектом и субъектом, именно расстояние между экраном и зрите­лем, страницей и глазом, источником музыки и ухом слу­шателя и есть произведение искусства.

Расстояние - там находится искусство.

Когда господами хорошими ведется разговор о том, что давайте, сделайте нам шедевр, забывается, как дела­ются Шедевры. Все бы делали, но не получается. Оказы­вается, народ сам выбирает для себя шедевр, он идет в кинотеатр, голосуя ногами за эту картину. Или, наоборот, не голосует. Так же в театре, в литературе: у нас есть лю­бимые спектакли, книги, которые мы читаем и перечи­тываем.

Помню, дело шло уже к концу обучения во ВГИКе, мы стояли кучкой, и Михал Ильич вдруг говорит:

- Ребята, никогда не называйте себя художниками, это неприлично.

- А как называть?

- Как в дипломе записано - кинорежиссер. Вот это твоя профессия, а художник ли ты, покажет экран. И по­том, художником тебя пусть называют другие.

Его мудрость очень успокаивала, ты понимал, что надо старательно работать и ждать, что получится в ко­нечном итоге, потому что до самого конца ты не знаешь, что получится, ты лишь хочешь, чтобы получилось хорошо, все для этого делаешь, и работающая с тобой группа - все хотят, чтобы было хорошо, но получилось ли, решать не нам.

Дыхание времени

Картины у меня разные: средние, хорошие, неудач­ные. Где цензура вмешивалась, калечила, где сам маху дал. Се ля ви, как говорят, что в моем переводе с француз­ского означает "такова кинематографическая жизнь".

К себе трудно критически относиться: и хвалить себя трудно - да и никчемушное это занятие, и ругать себя трудно - наверное, тоже ни к чему. Такой вот человек есть и все. Это Пушкин мог, закончив сочинение, поста­вив точку, пуститься вокруг стола с криком: "Ай, да Пуш­кин! Ай, да сукин сын!" Какой замечательный оттенок восторга! Он же не кричал, что он - гений!

Когда я делал картины, не мог отделаться от мыс­ли, что сегодняшнюю жизнь и сегодняшних людей дру­гой режиссер, более одаренный, более талантливый, но живущий через какое-то количество лет, не покажет так, как я, потому что я жил в этом времени, я его чувствовал, я его знаю. Я, живущий сегодня, про это время расскажу лучше, чем живущий завтра. И после, лет через двадцать, люди будут смотреть с удивлением на наши дела, на наши глупости, на наши радости.

Вспомните, в кинематограф пришли фронтовики, окончившие затем ВГИК, - и какие картины пошли про войну! С необыкновенной пронзительностью, с точностью каких-то деталей, каких-то непонятных тебе взаимоотно­шений, потому что они все это пережили сами, прошли эту войну, знали ее досконально и переложили свое зна­ние сначала на бумагу, а затем на кинопленку. Ежов и Чухрай совсем молодыми людьми сделали "Балладу о солдате", Ростоцкий с Борисом Васильевым - "А зори здесь тихие", Боря Степанов с Быковым, который воевал от начала до конца, командовал "сорокапяткой" (пушки, которые выставлялись на самую что ни на есть передо­вую позицию), - "Альпийскую балладу". И так можно говорить о целом поколении великих художников, каж­дый из которых сделал свою картину о своей войне.

Дыхание времени: мы из него, и лучше нас, точнее нас никто о нем уже не расскажет. Другие ребята сдела­ют про свое время, которое они хорошо знают.

В нынешнем времени мне не все понятно, более того, многое непонятно, но и оно, тем не менее, способно подвиг­нуть меня на создание картины: я же в нем живу, и я его предположительно знаю, по крайней мере, ощущаю. Но оп­ределенно я не делал бы картины с выяснением мафиоз­ных взаимоотношений, насилием - нет, мне это неинтерес­но. Один взрослый актер сказал, что ему жалко молодых талантливых артистов, которые сейчас сплошь и рядом играют бандитов, потому что они "впускают в свою душу черноту", а этого делать не надо. Нашлись бы иные темы, но их нужно искать. На киностудии темы должны искать, прежде всего, режиссеры, и было бы прелестно, если бы в потоке книжного моря им помогали ориентироваться при­влеченные на студию литераторы.

О действительности делать кино нужно, причем так, как делали свое дело рабы Рима: водопровод, сработан­ный ими, и сегодня восхищает человечество.

А когда мы пытаемся делать экранизацию чего-то из американской, английской жизни, нас ждет обычный провал, а мопассановская "Пышка", сделанная Роммом, или "Гамлет" Козинцева, который, насколько мне извест­но, много лет специально готовился к постановке, - это редкость и исключение. Так что молодые ребята должны бы делать картины о том, что они знают, - о здесь и сей­час, - имея классную драматургию. А потом, овладев уже ремеслом и мастерством, можно, если тебе это интерес­но, делать картину и про другую жизнь, да только я, на­пример, если не знаю этой жизни, то боюсь, что не рас­скажу про нее достоверно.

Однажды мне задали вопрос: вам, как художнику, важнее, чтобы вас поняли современники или потомки?

Во-первых, над таким глобальным вопросом не ду­мал, а во-вторых, вот представьте себе и решите за меня: делали вы картину, вкладывали в нее мысли, сердце, нервы, энергию, душу. Сделали наконец. Премьера - и пустой зал...

Конечно же, хочется, сделав картину, сейчас же по­казать ее, свежую, когда она еще вся живет в тебе, еще тря­сет тебя, колотит, когда она вся болит в тебе. Хочется вый­ти с этой картиной к публике и узнать, как к ней отнесутся люди. Если их тоже затрясет, если что-то заставит улыб­нуться или всплакнуть, если я что-то новое рассказал про нашу жизнь, или зритель под другим углом посмотрел на нее, это означает, что работа прошла не зря.

Художнику иногда уготована очень грустная судьба - непринятие при жизни. Глядишь, после смерти приняли, стали восторгаться его сочинениями, как часто бывало, на­пример, в музыке. Ну, что ж, такая судьба. Я знаю, что один писатель написал шестьсот романов, а человечество взяло один и с ним живет. Это Сервантес - "Дон Кихот".