Игорь Добролюбов - Осколки памяти

- Вот так я с вами могу разговаривать? Не цапнет?

- Можете.

Я и давай показывать: "Так, эти побегут туда, эти сюда...", и через секунду замирает моя рука - на рукаве висит собака.

Ну, правда, аккуратно взяла, за куртку (а куртка плотная была, военная. Работать удобно в такой одежде, чтобы можно было где стоишь, там и сесть; если нужно толкать машину - пойти и толкнуть, не опасаясь, что грязью залепит). Он ей какое-то слово сказал - собака отпустила, села и смотрит. Дрессированная.

Я говорю:

- Так что ж ты мне говорил, что она не укусит?

- А что ж ты мне не сказал, что ты будешь руками махать?

Но это ерунда, только одна царапина от зуба оста­лась, но когда мы снимали сцену, как отогнанные от ла­геря женщины бегут и за ними гонятся спущенные нем­цами собаки, вот это, клянусь, было страшно. Собакам дали команду "Фас!" - "Взять!", и летели комья земли из-под их лап... Улепетывающие женщины, бедные, ле­тели, как птицы, за ними овчарки рычали...

Я представляю, что было дальше на самом деле, когда за разъяренными животными не бежали киноло­ги с поводками, не было режиссера, который сказал: "Стоп! Хватит!"... При одной этой мысли охватывает ужас.

Женская команда

Сто пятьдесят артистов было занято в картине, и большая часть из них - женщины. Подбор актеров был длительный - надо же сто пятьдесят найти! Ездил сам по всем театрам республики, отыскивал. Кроме того, про­сматривал фотографии артистов и просил своих ассистен­тов, найти их и пригласить, чтоб я мог поговорить. Вот так потихоньку и наскреб.

Когда я, готовясь к съемкам и "Плача перепелки", и "Белых рос", и "Осенних снов", мотался в поисках стариков по белорусским театрам, оказалось, нетути старичков-то. Возраст пришел - и на пенсию. Между тем, ото­рвать актера от театра - его убить. Каждый театральный директор должен зарубить себе навсегда на своем серд­це, что, если ты отправляешь артиста на пенсию, ты от­правляешь его в могилу. Он, народный и разнородный, готов выходить с подносом, лишь бы хоть что-то делать на сцене, без атмосферы которой он дышать не может. Причем я твердо убежден, что режиссерам обязательно нужно сказать: "Ребята, в театре старички есть, так что репертуар соответствующий присматривайте". Пусть он в последнем акте, как Фирс, но сыграет роль.

Должен сказать, что очень хороший народ подобрал­ся. Все показанные в картине перипетии были близки едва ли не каждому (многие сами были в оккупации, дети партизан, с кем-то случалось что-то подобное, другим мама рассказывала), и все эти девушки играли самозабвенно.

Зима. Снега не было, но было холодно очень, и на­стал момент снимать нашу повешенную комсомолочку. Играла ее молоденькая актриса. Тоненькая, висеть дол­жна была в платьице - ничего не пододенешь.

И вот на фоне собора стоит виселица, и девчушка ви­сит. Тишина. Пока идет подготовка, я раз подхожу к ней, спрашиваю: "Как?" - "Нормально", второй раз - "Ниче­го, ничего, вытерплю".

Валя Белохвостик время от времени подходил, на­брасывал на нее какую-то одежку, чтобы согреть чуток.

Начали снимать. Долгая сцена. Наконец сняли.

Наши женщины-костюмеры тут же стали ее расти­рать, согревать, чаем поить. Я потрясен был этим человеч­ком, который провисел на тросе без движения в холодры­гу и не издал ни одного звука. Потрясающая преданность и влюбленность в искусство, хотя, казалось бы, чего там изображать-то, чего играть-то в этой сцене? Но и это, ока­зывается, не так просто.

Из Витебска снова пригласил Таню Мархель и еще одну мощную витебскую актрису - Окружную Светла­ну. Она сыграла многодетную мать, хорошего очень че­ловека, да только никто не знал, кто отцы ее детей. И по­лицейский ее изнасиловал. Мы сделали такой фокус: якобы они зацепились за занавеску, отделявшую в избе спальню, запутались в ней... В общем, все было закрыто. Только дети ее не понимали, что происходит.

А на завтра на съемках Светлана сидит такая, как будто вышла из больницы. Ну, может ли человек поху­деть за ночь?! Как это делается? Я не знаю. Сидит она за длинным столом в торце, руки сложены перед собой, вспо­минает вчерашний день. И такое у нее лицо, что мы решаем сделать медленный наезд, но ехали еще в два раза медленнее, чем планировали, потому что вдруг она на­чала плакать, причем это было не рыдание, а заморожен­ный плач: лицо окаменелое, и льются слезы. Для меня, как для режиссера, это дорогого стоит. Сцена получилась потрясающая. Мне стыдно так говорить, но я говорю о Светлане, не о себе. Мне казалось, что она не просто из­можденная какая-то стала, но постарела даже. Ну, что тут скажешь? Актерами можно только восхищаться.

Я абсолютно убежден, что белорусское театраль­ное искусство обладает уникальным женским актер­ским ансамблем, которым можно гордиться на 150 про­центов. В горячке съемок всего не замечаешь, а когда после смотришь картину, видишь: "Боже мой! Как сыграно!"

Была сильная команда театральных актрис Витеб­ска, Минска, Гомеля, Бреста, Могилева - почти из всех областных центров.

Мужская команда

Я определенно знал, что в "Плаче перепелки" одну из центральных ролей - Чубаря - сыграет Валентин Сергеевич Белохвостик, а Зазыбу - замечательный ар­тист Эдуард Николаевич Горячий. Эдик такой худющий, а в картине он как раз должен быть весь измотанный, поскольку на него бросили всю деревню, по полям бега­ет, и коров надо согнать, отправить в глубь России, и с хлебом что-то предпринять, ведь выросший хлеб было приказано уничтожить. Но как это крестьянин будет хлеб уничтожать?! Зазыба вне всяких приказов, исходя из ко­личества ртов в семье, определил людям по мерке (отсю­да досюда), они сами этот хлеб убрали, каждый косил свою часть: и мужчины косили, и дети, и женщины, ко­торые работали в колхозе наравне с мужиками. Разобра­лись с зерном, а тут у него по сценарию несчастье - сына за политику посадили. Он и еще похудел.

И когда его сценарный сын, который был еще худее Эдика, пришел из тюрьмы, я снял такую трогательную сцену: попарившись, они сидят вдвоем в предбаннике в кальсонах, беседуют. Нарочно не придумаешь: каждое ребро можно посчитать у обоих.

Дал согласие сниматься в картине Федор Иванович Шмаков, за что я ему благодарен; казалось бы, малюсень­кую роль сыграл, но значительную по сути - старика, про­жившего на Полесье всю свою жизнь. Грандиозный артист, настоящий, прекрасная школа. Деликатный, спокойный. Единственное, что мог попросить, это клеенку. "Сейчас, одну секундочку", - говорит и идет в костюмерную, ему выреза­ют там кусок клеенки, он заправляет ее в штаны, чтобы си­деть на мокром бревне, - не заболеть бы, старенький же.

И уже ослепший Павел Васильевич Кармунин был с нами. В то время он уже почти не играл, на своем юбилее сыграл в отрепетированной пьесе на сцене театра Янки Купалы, там его поддерживали, подводили. А у меня на съемках он, не вставая, сидел, философствовал.