Игорь Добролюбов - Осколки памяти

Алексей Булдаков был тоже намечен мной сразу на роль местного полицейского Браво-Животовского. Леша работал в нашем театре киноактера, я его в лицо знал, а когда познакомился, очаровался: классный парень. И артист классный. Хорошая память, остроумный, музы­кальный - ну то, что надо. Роскошная веселая рожа, на­стоящий деревенский парень, оттуда, с этой земли, с этой вёски. "Леха, - говорю, - поехали сниматься". Сыграл свою роль он, по-моему, прекрасно. Сейчас в Москве бес­прерывно снимается. Правильно: здесь бы он заболотил­ся, картин нет, сниматься негде, а там играет без устали. И слава Богу. Актер хороший и очень хороший человек, смешливый, работать с ним было наслаждение.

Ловкость рук и никакого обмана

Снега нет. Зима слякотная, сопливая. Я каждое как попугай, выглядываю в окошко: не выпал ли долгожданный снег. Нет. И вдруг - о, чудо! Божественной красоты леса! Все засыпано высоченным снегом! Я быстренько рванул в номер к Саше Рудю, а он уже сам собирается на съем­ки (вот что значит настоящий оператор). "Сашенька, сни­май лес! Для более мелких масштабов потом как-нибудь снежок подгребем. Главное - наснимай общих планов, чтобы зритель почувствовал приход зимы". И Саша все это сделал, да на высоком уровне: огромные снежинки лежа­ли на ветках! За два часа наснимали на весь фильм, и хотя эпизодов зимних там не очень много, зима у нас таки по­лучилась отменная.

А для мелких планов потом снег сгребали всей груп­пой и забрасывали на крышу сарая, около забора, дескать, зимушка на улице.

Вопросов нет

Очень быстро снимали, активно. Представьте себе, что в сроки и на деньги, которые были отпущены на ше­стисерийный фильм, мы сняли девятисерийный. Карти­на разрасталась сама по себе. Это чудо, непонятное для меня, но я чувствовал, что каждый привносит нечто свое, от чего невозможно отказаться, и безудержно увеличи­вал метраж. Вот женщины выбирают картошку в огоро­дах, и я хотел от картошки к лицу сделать панораму. Для этого мне нужно было святое, божественное лицо. Я по­просил: "Стефания Михайловна, пожалуйста, на один день приедете?" Приехала. Старенькими пальцами она ловко собирала картошку, потом выпрямилась... Я де­лаю панораму от рук к лицу, и тут замираю: икона предо мной стоит. Я долго снимал ее план. От нее в послед­ние годы сердце замирало - ну, совершенно божествен­ный лик. Иконописная вся Стефания Михайловна Станюта...

В общем, картина сама набирала жизненные соки, и дело кончилось тем, что шесть серий, которые должны были быть, выросли до девяти.

Я приезжаю в Москву сдавать, решил, будь что бу­дет - ясно, что секир башка будет. Говорю главному ре­дактору:

- У меня несчастье!

- Что случилось?

- Картина девятисерийная получилась, - и не ус­пел он еще ничего сказать... - Но денег дополнительно не надо ни копейки!

- Так в чем вопрос? Пойдем в зал смотреть!

Стали смотреть и приняли без единой поправки. Без единой. Впервые, сдавая картину, я чувствовал себя че­ловеком.

Наполнена, оттого тяжела

Картина тяжела, наверное, в восприятии, потому что в нее нужно внимательно вслушиваться. Мы привык­ли уже ко всяким сериалам с бандитской стрельбой или с непонятной нам любовью бразилианской, и все домо­хозяйки смотрят, чтобы отвлечься, а такую картину нуж­но смотреть вдумчиво, отдать ей время. Ведь все не так просто было и в войне в целом, и в партизанщине. От­ступающие части Красной армии приходили в деревню, сразу выстраивали всех мужиков, многие из которых уже были только похожи на мужиков, давали по винтов­ке, и офицер из первого отдела говорил: "Прошу сдать паспорта, партбилеты, военные билеты, все свои доку­менты". Бумаги забирали и вместо них выдавали справку под чужой фамилией - писарчук из первого отдела выдумывал от фонаря. И этот несчастный колхозник с винтовочкой-трехлинейкой шел воевать под именем Тютькин, Петькин и т.д. И если, не дай бог, его убивало, то убивало несуществующего человека, а настоящий пропадал без вести, так что похоронка домой прийти не могла, а это значит, семья никакой пенсии, никаких льгот не получала.

И с картами волокита была. Нашими военными были сделаны ложные карты, которые, как думали, за­путают немцев. А эти карты попадали к партизанам, и путался не враг, а они: обозначено, что тут мост, прихо­дят - а там фиг, и никогда моста не было. Немцы же при­шли со своими точнейшими картами. Это уж потом наши мужики сообразили, что к чему, и по нюху, по чутью вое­вали.

Я по телевидению от начала до конца "Плач пере­пелки" не видел ни разу. Обидно. Никакой же голос с те­левидения не позвонит и не скажет: "Игорь Михайлович, говорит отдел выпуска программ. Я хочу сообщить, что в пятницу такого-то в три часа будет показана ваша карти­на. Организуйте свою жизнь и поглядите". Не уведомля­ют. Не считают нужным.

Но это не главное. Главное, чем больше пройдет вре­мени, тем больше эту картину будут смотреть, изучать, ведь мы о партизанском сопротивлении так мало знаем, несмотря на то, что фильмов о партизанах хватает.

Я именно на это рассчитываю, про это думаю, этим утешаюсь.

"ЭПИЛОГ"

Начало девяностых, смутное время. Тогда-то мне и попали в руки два опубликованных в журнале рассказа Ивана Петровича Шамякина: один о жизни старого писателя-классика, о том, как ему тошно существуется на пен­сию, книги его не издают, и второй - о старом классике-художнике. Оба мастера, величины в своей области, оба знаменитости, останутся в истории, но настоящее их смутно и тягостно: нищие они, не нужны никому, в этой смуте они, заброшенные, живут, как придется.

Прочитал и сразу вспыхнул, загорелся, понял, что рассказы эти срочно надо снимать. При нем, при Шамякине, при его жизни.

Приехали мы с сестрой к Ивану Петровичу на дачу в Ждановичи (Вика, сестра моя, брала у него интервью для Москвы). Дача... Это была халупа, построенная сразу пос­ле войны. И вот там нас встретил классик - в блеске всех медалей и... во всем нищенстве. В жуткой нужде он, в ту пору не издававшийся, жил, хлеб ел и сало, что родные из деревни передавали.

Объединив два рассказа, я написал сценарий "Эпи­лога". В титрах я значусь как один из авторов сценария, но написано все было по рассказам Шамякина, я лишь, как всегда, что-то свое привнес, но никаким драматургом, ни сценаристом себя не считаю: если что и добавляю, то только с согласия автора, ибо уважительно отношусь к литературе, которую берусь ставить. Я не возьму сценарий, который не "совпадает" со мной, я возьму сценарий который меня взбудоражил, возрадовал как литературное произведение, что-то новое открыл - то, о чем мож­но рассказать. Когда прочитанное "попадает" в меня попадает в сердце, я и вижу все это явственно: сначала персонажи туманные, потом приобретают лицо, поход­ку, одежду, свой голос, манеры. И актеров-то я не от фо­наря придумываю, а от заложенного в литературе.