Йозеф Рыбак - «Иду на красный свет!»

Когда нужно на нескольких страницах рассказать и о творчестве и о личности таких художников, это, признаться, нелегко. Особенно перед лицом миллионов читателей. Однако я постараюсь избежать научного теоретизирования и вместе с тем не погрешить против закона, ставшего основным законом творчества данных художников. Закон этот гласит: будь правдив и точен.

Двадцать шестого мая исполнилось бы семьдесят лет поэту Витезславу Незвалу. Все, о чем я писал выше, относится и к нему. Это был художник, ставший, начиная с двадцатых годов, во главе нашего художественного мира, который нес на себе отпечаток его мощного таланта, той неповторимой оригинальности, неподкупности и бескомпромиссности суждений, при помощи которых Незвал разрушал все старое, отжившее, лицемерное и лживое, все, что цеплялось за прошлое и мешало всестороннему освобождению человека от рабского труда и рабских мыслей. Прямолинейная органическая воинственность характеризует весь жизненный и творческий путь Незвала. Он остается ей верен до самой смерти, скосившей его в 1958 году в еще сравнительно молодом возрасте. Ему было пятьдесят восемь лет.

В двадцать четыре года он стал коммунистом. Образованный и начитанный, он, быть может, единственный из всех своих сверстников прочитал «Капитал» Маркса и проштудировал Гегеля, Энгельса и Ленина. Не в силу эмоций, а обдуманно, сознательно стал он сторонником коммунистического движения, в котором видел самые гуманные основы и единственный компас, указывающий обществу путь к истинной свободе человека. Свою идейную революционность Незвал соединил с революционностью художественной. Это составляло для него единое целое и создавало мир, в котором он не допускал компромиссов. Политическая и идейная определенность не только не мешала его художественным концепциям, но и не раз спасала даже при самых смелых его экспериментах.

«Чтобы мы не сбились с пути, — пишет он в своих воспоминаниях «Из моей жизни», — перед нами вырисовывался маяк бесклассового общества, свет которого нас ослеплял и к которому мы хотели прийти в полной солидарности с рабочим классом. Возможно, именно благодаря этому ориентиру, которому мы не изменяли ни в хорошие, ни в плохие времена, наш авангард избежал многих ошибок, которые легко могли бы сбить нас с пути».

Коммунистические идеи увлекли его еще в средней школе в Тршебиче, где он видел первые рабочие демонстрации, а еще больше увлекся он ими в Праге, когда сдружился с Волькером, когда узнал Зденека Неедлы и когда его в полном смысле слова заворожило движение «Деветсила», художественная и политическая современность которого открыла ему пути, где он окончательно нашел себя.

Незвал вспоминает о своей первой встрече с «Деветсилом», куда пришел студентом и пока еще почти неизвестным поэтом, чтобы в скором времени сделаться звездой первой величины этого движения. Это был торжественный вечер «Деветсила» в Альбертове, и Незвал так видит его в своих воспоминаниях:

«Каково же было мое удивление, когда вместо реформистских фраз о рабочем классе и его мозолях, когда вместо крокодиловых слез по поводу нищеты бедняков засверкал тут рабочий в новой красоте, в красоте человека, которому суждено победить и строить новый, светлый мир».

Современность Незвала была не только в том, что он ворвался в старую поэтику, как слон в фарфоровую лавку, расшвырял ее во все стороны и создал новый поэтический язык, которого со времен Махи в чешской поэзии никто не создавал, не только в том, что он дал чешскому стиху необыкновенные краски и оттенки, а также широту от народной песенки до захватывающей, пропетой на одном дыхании торжественно-хвалебной песни, не только в том, что изгнал из него все колдовские чары, спекулятивность и стерильность, все спиритуалистические фокусы, мистику и умозрительный субъективизм, наполнил его духом неймановского «земного» и материалистическим чувством жизни, которое только и является несомненным качеством коммунистов.

Витезслав Незвал.

Его современность была и в том, что ему сразу стала близка марксистская философия, в том, как он видел рабочего. Рабочий для него не был забитой, пассивной и страдающей фигурой. Он был для него творцом ценностей, создателем великолепных технических чудес, человеком, способным претворить в жизнь любую научную фантазию. Незвал видел в рабочем строителя современного мира, плоды трудов которого присваивали себе паразитирующие классы. Он был для поэта тем героем, который призван обновить мир, преобразовать его на подлинно гуманистических началах. Такого рабочего и его труд и воспел Незвал в своих стихах. Вместе с ним он боролся за мир и помогал как мог, чтобы ему лучше жилось. Там, где этот рабочий еще не осознал свою историческую роль, он пробуждал в нем его классовое самосознание и напоминал о его исторической миссии:

Без понимания того, что жизнь отождествляется с исторической миссией рабочего класса, Незвал не создал бы самые прекрасные свои произведения, принадлежащие к жемчужинам нашей поэзии. Он вряд ли создал бы «Удивительного кудесника», «Эдисона», «Влюбленных из киоска» и «Манон Леско», «Стихи ночи» и «Стихи о Праге», «Песнь мира», «Из родного края», «Крылья», «Васильки и города» и «Сегодня еще светит солнце над Атлантидой». Незаурядная сила его поэзии, вспыхнувшей, словно ослепительный фейерверк, была освящена чувством внутренней свободы. А с другой стороны, его поэзия проста, как народное искусство. И сумела воспеть как будничный день человека, так и пьянящую красоту ночей большого города, праздничное захватывающее зрелище иллюминации, перед которым осознаешь восхитительную волшебную силу эдисоновских изобретений. Во всем этом он был землянином и человеком, как мы. Жаль, что он не дожил до полета Гагарина! Какие бы, должно быть, написал он о нем стихи! Незвал был сыном двадцатого столетия, и ничто ему не было так чуждо, как поза унылых романтиков, для которых ночь представлялась призрачной декорацией, дающей им возможность приумножать свои терзания по поводу загробных тайн и делиться с читателями кошмарами жизненной суеты.

Незвал был человеком ясной мысли, любящим жизнь и жаждущим радости:

Он умел радоваться как ребенок, в том числе успеху своего произведения. Он писал для людей, и его честолюбивые мечты состояли лишь в том, чтобы его читали. Он не был поэтом для поэтов, с зашифрованными подтекстами и иносказаниями, и не верил, что кто-то может писать для ящика письменного стола.