Йозеф Рыбак - «Иду на красный свет!»

О том, насколько в кризисные годы руководство нашей культурой вышло из-под контроля, свидетельствует и то, что вскоре после смерти Незвала над его творчеством нависла тень безмолвия. Такого же безмолвия, какое нависло над творчеством Неймана и Библа.

Люди с претензиями, которым Незвал стоял поперек дороги, поспешили умалить человечность и значение этого поэта в нашей литературе, содействовали тому, чтобы оставить в тени творчество Незвала, бросавшего вызов поэтическому идолопоклонничеству и всевозможным темным мистификациям. В этом полумраке можно было ловить рыбку в мутной воде. Все, что Незвал беспощадно изгонял еще за несколько лет до шестьдесят восьмого года, вернулось назад, сперва вроде бы с черного хода, а позже уже в широко распахнутые врата, не скрывая намерений и отнюдь не литературных целей. Вернулось и то, что Незвал точно охарактеризовал «психологизирующей сальностью» буржуазного искусства. Все это вместе с имитацией под западное искусство, с мешаниной из Франца Кафки, с новыми разновидностями мелкобуржуазного натурализма, с «модерным» клерикализмом и с подчеркнутой литературщиной, презирающей нормального читателя, справляло шабаш.

Своеобразно начали также оживать традиции художественного авангарда периода между двумя войнами. Крайняя художественная революционность этого движения, направленная в большинстве случаев на шокирование обывателей, отличалась, помимо всего прочего, тем, что демонстрировала свое тождество с крайней политической революционностью. При всем экспериментаторском характере этого движения в нем родились произведения, сыгравшие пусть даже незначительную, но все же общественно прогрессивную роль. Авангард переживал и взлеты и спады, но художники-творцы в нем не потеряли себя. Были здесь и измены первоначальной программе, и уход старых бойцов, и, наконец, воспоминания о прекрасной общности, вдохновляющая заразительность которой преодолевала государственные границы. По прошествии времени кое-кто стал интересоваться этим движением и «переоценивать» его. Возникли группки, которые начали изображать из себя новых авангардистов. Но и здесь применимы слова Маркса об истории, которая никогда не повторяется в прежнем виде, а разве что как фарс {286} 286 …слова Маркса об истории, которая никогда не повторяется в прежнем виде, а разве что как фарс… — О комическом в реальной истории, об «иронии истории» К. Маркс писал неоднократно, в частности в работах «К критике гегелевской философии права» (1843) и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852). В последней он писал: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. М., 1957, т. 8, с. 119). . Новые авангардисты в скором времени проявили себя как правые, как политические оппортунисты и антикоммунисты. Они ставили перед собой иные цели, нежели первоначальный авангард. И то, что в авангарде было интересным: объединение всех искусств — литературы, театра, кино, архитектуры, изобразительного искусства, музыки и танца, — также получило свою современную форму в так называемом «координационном совете художественных союзов». Но и здесь речь шла не об искусстве.

Незвал был импульсивным творцом, смелым экспериментатором, но никогда не следовал схеме. Литературщина действовала ему на нервы. Его творчество питалось самой живой действительностью. Принадлежность к художественному авангарду никогда не являлась для него смирительной рубашкой, из-за которой ему приходилось бы насиловать свою здоровую природу. Даже тогда, когда он возносился на крыльях фантазии в самые далекие выси и «опробовал» самые смелые открытия, порой исполненные игривого озорства, он никогда не забывал, что его место на земле, среди людей. Он был не только отважным художником-революционером, в нем по-прежнему жил и тот простой краснощекий коренастый деревенский парень, который никогда не забывал, что он сын сельского учителя из Бискоупек под Тршебиче, где в его детскую восприимчивую душу навсегда запали картины его родных мест, пейзажи, лужки и речки, с берегами, поросшими ромашкой и вероникой, крестьяне со своими радостями и заботами. Все это вместе с волнующим, современным, фантастическим видением городской действительности проходит через все его творчество. Это его естественный мир, возрожденный воспоминаниями того чудного, детского возраста.

тот характерный будничный день деревенского жителя, где

Фантазия Незвала не была абстрактной. Она вырастала из жизненного опыта, выливаясь в поразительные художественные формы. Можно было бы шаг за шагом проследить реальную основу каждого его стихотворения.

Если вы хотите понять художественный путь Незвала, если хотите проникнуть в его поэтический метод, если хотите узнать его как художника и как человека и сжиться с миром его чувств и мыслей, нет ничего лучшего, как перечитать его прекрасную книгу «Из моей жизни», которую он, к сожалению, не успел закончить. Даже если, в сущности, все творчество Незвала — это его биография, последняя незваловская книга дает вам ключ к пониманию его великого вдохновляющего гуманного искусства, борющегося каждой строчкой, каждой строфой, каждым стихотворением за счастье человека и за новый мир в истинно ленинском смысле слова. Незвал был человеком, живущим полной жизнью. Он страстно и горячо любил и страстно ненавидел. Эту любовь и ненависть он проявлял и как гражданин. Он всегда стоял там, где речь шла о великой борьбе, где он мог воспользоваться своим голосом и своей неистребимой творческой энергией. Общеизвестны были его трудолюбие и активность. Он написал до пятидесяти книг, среди которых — тома прозы в несколько сот страниц. Много можно бы сказать о его политической активности, о его месте в общественной и художественной жизни, о том, каким авторитетом он являлся во всемирном движении за мир. И о его плодотворном участии в развитии связей с народами и литературами мира, особенно с Советским Союзом. У него повсюду были друзья. Его близкими друзьями были самые известные художники планеты. Он узнал многие страны, но счастливее всего был тогда, когда возвращался домой, в Прагу или в свой родной край. Он любил свою родину и во славу ее написал самые прекрасные стихи. Они во многом напоминают интонацию волнующих произведений Сметаны.