Алексей Шерстобитов - И киллеру за державу обидно

Есть ли место гостям в сознании несчастной вдовы, когда каждое мгновение перед захоронением не только последнее, но и бесценное. Вот таким она не увидит его больше никогда, нигде, ни за что, даже неживым, никаким! Это так же верно, как и то, что любая любящая женщина с неподдельным ужасом ассоциативно, с чем-то случайным несчастным, неожиданно представляет, обнимающего ее любящего мужа, что мгновенно рождает всплеск такого урагана эмоций, что невозможно сдержать ни слезы, ни отяжелевшее дыхание, ни возбуждение, и только взаимная волна способна погасить привидевшийся бред… впрочем, в свое время обязательно материализующийся…

С этой минуты мужчины определялись вдовой только одной характеристикой — способные поддержать ее, говорящие правду. Остальные, даже вынужденные по понятным причинам молчать, записывались в «тряпки», хорошо, если не во враги.

Заняв место у изголовья гроба супруга, внесенного в церковь Ваганьковского погоста для отпевания, вглядываясь в сменяющих друг друга прощающихся, пронизывая насквозь взглядом каждого, еще издалека, вдова запечатлевала то их душевное состояние, которое под атакой этих глаз раскрывалось полностью в настоящем виде. Она чувствовала даже запах, но не одежды и тела, а самих душ…

Так об этом говорит ставший уже нашим проводником «Черный дневник»:

«Голушка шмыгал носом. После мороза в церкви сопли и слюни потекли. Глаза бегали. Стоял поближе к Славику Беззубикову, ища в нем защиты. Меня, увидев, типа «дружески» кивнул: «Добрый день» — вежливый! Я даже отвечать не стала, мол, «куда уж добрее». При прощании мимо гроба просеменил — наблюдая, как на него смотрят окружающие. Явно в его «котелке» крутилась мысль «чур меня!». Убийство Тимура лишний раз убедило его, что он выбрал правильную сторону, встав за спиной тех, с кем сила. Если следствие и Небо обошли его вниманием, то только в силу его ничтожности!»

Я пишу эти строки, снова вспоминая о том времени, не потому что хочу или мне это нравится — люди, большей частью честные и во многом замечательные, хоть и попавшие в криминал, так же как и я тогдашний, притягивают меня из прошлого, словно прося: ««Солдат», скажи о нас, мы тоже были люди! Скажи, иначе другие, приходящие такими же незрячими, уйдут вслед нам!» — я возвращаюсь, но всегда прохожу мимо вот таких ничтожеств, волею судеб часто оказывающихся выше более достойных, отвечающих запросам времени и требованиям обстоятельств. Эти боятся рядом с собой иметь лучших себя, опасаясь за свою участь, опираются не на себя и свое, а на кого-то и чужое, с наслаждением наблюдая, как это чья-то сила расправляется с настоящими индивидуальностями по их наводке, часто ошибочной и всегда ненужной…

Так было испокон века, имеет место сегодня, тем же полон будет социум и в будущем! Для меня всегда было загадкой, каким образом бесталанность, бездарность, вредность, очевидные всем и каждому, находят опоры и рычаги для движения наверх. Вся ценность людей, обладающих такими качествами, состоит лишь в мираже преданности, растворяющемся при первом же легком ветерке только кажущейся опасности, а их невероятная выживаемость воплощается в нахождении следующего кормильца, ищущего пресмыкающегося льстивого ординарца для своего эгоизма — коль есть товар, значит есть и спрос…

«Юрий Петрович Головин держался с «марволятами», — продолжают строки того же дневника, — «под «прикрытием» того же Вячеслава, видно, что не полностью правильно понимающего происходящее. Не доволен он был и парой крепких ребят, присланных ему в помощь, как сказал Ческис. Толи в нем сомневались, толи дело не чисто…

Обострившееся зрение и нюх, как у хищника, кидали мое внимание в разные стороны, ища, откуда лучил негатив. Не многих я запомнила, но эту группу товарищей память зафиксировала навсегда, вплоть до рисунков на шарфиках и запахов одеколонов.

Саркисов, так же сразу выделив их, не подал никому руки. В глазах Ческиса и Галушко был точно страх, замешательство. Это заметили многие! Головин же смотрел мне в глаза скорее с сожалением, виноватостью, мол, не мог ничего сделать, хотя и старался…

При прощании, после отпевания в храме, Юра подошел немашинально к Тимуру, как будто просил прощения — дотронулся до края гроба. Не могу это объяснить — но его оттолкнуть мне не захотелось.» — «Черный дневник» глаголет словами истины, расставляя все сегодня на свои места, хотя и призван был поначалу стать просто урной для сливаемых избыточествуемых переживаний:

«Ческис был напряжен, не расстроен. Зорко следил за реакцией. Прилетевшему на похороны Марку настоятельно посоветовал не идти на кладбище: «там нас всех перестреляют». Сам пришел. Смелый такой?! Попрощаться?! Отнюдь! Ческис, зная, что Марк не отдал Тимуру обещанные деньги, я думаю, кроме всего прочего, хотел стрелки перевести на него, мол, деньги зажал. Убил. На похороны не пришел. И поначалу это почти удалось. Но «ПОЧТИ» — ключевое слово! Когда он (Ческис) подошел ко гробу — я встала между ним и мужем. Он быстро вышел из церкви и уехал. К могиле не пошел».

У каждого человека может быть своя правда, но Господь знает каждого, каждого и судить будет!

Что можно еще добавить? Только то, что это обычные реалии того времени. А поведение самого Дмитрия Семеновича Ческиса, крепкие парни, намерения — норма, наблюдаемая и на похоронах криминальных лидеров того времени. Тосты и обещания, не соответствующие им последующие действия — обычные маски, но что слова, когда и люди не те! Не Ческис принимал конечное решение, не он воплощал, хотя и думал, что способен управлять отморозками, которые на самом деле «пожирали» таких как он десятками в год.

Пока он еще не догадывается о своей участи, строит планы, «перетягивая одеяло на себя». «Стропила» [66] Деревянная балка, служащая основанием для обрешетовки, на которую крепится непосредственно черепица. Здесь употребляется как аналогия с основными частями в конструкции преступного мира. — Прим. автора. держащие над ним «крышу», знали почти каждый его шаг, но не они также принимали решения, а сама надстройка, далеко не всегда принимавшая истину такой, какой она была на самом деле. Именно поэтому и погиб Тимур Илларионович, а Дмитрий Семенович тщеславился про себя своей мнящейся властью…

На 21 января, в субботу, незадолго до смерти, Тимур пригласил Александра и Эмму Калининых в их с Надеждой только что достроенный дом, правда, пока еще без отделки, ради выходных на воздухе. Уже установились крещенские морозы. Тимур, как и Саша, хотя один вырос на юге, второй — на севере (Александр из Екатеринбурга), очень любили русскую зиму и скрип искрящегося снег… Когда 21 января Надежда с Калининым шли к выходу с кладбища от свежей, только насыпанной, могилы Тимура, под радостно скрипящий под ногами снег, хулиганисто сверкающий и слепящий, певец произнес: