Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

- Вот посмотрите на Большой театр. Его недавно заново облицевали. Так при этом до того заботились о художественной стороне дела, что не решились облицевать новыми камнями, которые дисгармонировали бы с возрастом здания. Инженеры отправились на кладбище и отыскали там надмогильные плиты соответствующего года - и теперь видите, как хорошо вышло?

- Правда, правда, - прибавил он, видя, что я с совершенно ошарашенным видом смотрю на него.

Расставшись с Цейтлиным, мы немного посидели в номере, отдыхая и удивляясь порядку и той жизни, которая бьёт в Москве. Ввиду того, что вечером мы ждали к себе персимфанцев, выходили ещё раз - сделать кое-какие покупки - ветчину, пирожные и пр. Были в огромном кооперативном магазине рядом с Большим театром. Всюду много покупателей, но большой порядок. На прилавках масса вкусных вещей, которые заворачивали в отличную бумагу, не жалея её количества.

Вечером явилось всё правление Персимфанса - пять человек. Рассуждали и пили чай с закусками. Держали они себя скромно и почти ничего не ели, вероятно, из скромности. Обсуждали темпы «Шута» и Сюиты из «Апельсинов». Также надо было решить дни для Ленинграда. Персимфанс, разумеется, захватил себе все удобные даты и выходило, что попасть в Ленинград я мог не раньше, как через две недели. Обидятся. Но Це-Це утверждают, что Хаис (ужасный, по их мнению, тип, который всем ворочает в Ленинграде) очень выгодно использовал для себя моё нежелание говорить о гонораре и назначил мне гонорар ниже, чем следовало; и что хуже всего, Хаис успел уже этим ткнуть многим в нос, хвастаясь, какое ловкое дельце он сварганил. Начали по этому поводу говорить о моих условиях с Персимфансом, но из-за позднего времени не успели. Не успели поговорить и о некоторых предложениях, уже поступивших из провинции. Да и рано ещё говорить о провинции.

Утром опять заехал Цуккер и мы отправились на репетицию. Учили сюиту из Шута». Играют её почти полностью, за выпуском только двух номеров. По-моему, это длинно, лучше номеров восемь, но Цейтлин не сдаётся и хочет играть все десять. У оркестра хорошая, уравновешенная звучность: соотношение силы звучности инструментов как раз то, которое я хочу, а если не совсем то, то после первого же замечания становится на место. Противники Персимфанса говорят, что без дирижёра они не могут взять ни одного аккорда вместе – все аккорды как у пьяного гусара, арпеджиато. Пускай; зато каждый оркестровый музыкант честно играет все ноты, а потому всё звучит и выходит именно так, как хотел композитор. Не то что, когда играют отвратительные наёмники, которые только делают вид, что дуют в свой инструмент, а на самом же деле пропускают половину нот, играя хорошо только то, что выделяется, и чего нельзя не сыграть. А как только дело касается аккомпанемента и средних голосов, которые можно услышать, но можно и не услышать - так сейчас же начинают мазать. Само собой, пьеса начинает звучать гораздо хуже и совсем не так, как её оркестровал композитор.

На репетицию пришёл Фейнберг. Зная, что он исполняет уже мой 3-й Концерт и теперь пришёл ревнивым ухом слушать, как я его играю, я несколько волновался, репетируя этот Концерт.

По окончании репетиции. Пташка и я в сопровождении Це-Це отправились в тот же ресторан на Пречистенку, но ввиду праздника он был закрыт. Поэтому повернули оглобли и вернулись к нам в «Метрополь». В «Метрополе» нет ещё ресторана, дают только чай и кофе, но у нас были кое-какие закуски и таким образом был сорганизован лёгкий завтрак, во время которого мы обсуждали ленинградские даты и возможность согласовать их с московскими. Во время этого разговора позвонил Луначарский, приветствуя мой приезд и приглашая зайти к нему сегодня в семь часов. Благодаря его за приглашение, я сказал, что сегодня обедаю в пять часов у друзей, а потому нельзя ли мне прийти не в семь часов, а в восемь. Луначарский нашёл, что это для него вполне удобно, на этом разговор кончился.

Вскоре приехал Асафьев и мы с ним отправились к Мясковскому в Денежный переулок. Он живёт в большом доме, однако выходящем не на улицу, а в небольшой садик или дворик, а потому спокойном. Квартира была, по-видимому, хорошая, но, как и во всех квартирах в Москве, теперь жило в ней несколько семей. Сам Мясковский занимал одну лишь комнату, к которой примыкала другая, занятая его сестрой, Валентиной Яковлевной, с дочкой. Комната Мясковского - узкая и длинная, впрочем, довольно большая, но так заставлена мебелью, что в ней трудно повернуться. Ещё бы: кровать, умывальник, рояль, большой письменный стол, несколько шкапов и полок с нотами! Мясковский уж и так говорит, что он подвинет рояль - тогда стул перед роялем упрётся в письменный стол; то он подвинет стол - стул упрётся в рояль. Так он и двигает, в зависимости от того, что ему нужно.

Мы застали Мясковского за корректурой 7-й Симфонии. Я, разумеется, чрезвычайно интересовался моим чемоданом с рукописными нотами, письмами и дневниками, во время революции отданным на сохранение Кусевицкому, затем попавшим в Музсектор, а оттуда к Мясковскому. Из переписки с Мясковским я никак не мог выяснить, подвергся ли этот чемодан вскрытию, и очень боялся, как бы его не распотрошили. К моей большой радости, он оказался в совершенном порядке и даже те пачки документов, которые были запечатаны, не были вскрыты. А ведь во время революции, переписей и обысков могло случиться всякое.

Я спросил Мясковского, как мне быть с Юргенсоном. Дело в том, что издательская собственность Юргенсона теперь вся национализирована, но эта национализация имела, разумеется, силу только в пределах России. Таким образом, представлялась возможность, чтобы он продал мне обратно мои права для заграницы, так что все мои некогда уступленные ему сочинения, могли попасть к Гутхейлю. Мясковский ответил, что эта задача очень деликатная, так как если здесь узнают, что Юргенсон торгует своими заграничными правам, его посадят в тюрьму, а потому дело можно обделать только потихоньку или же в том случае, если сам Юргенсон пожелает поговорить конфиденциально.

Втроём, Мясковский, Асафьев и я вышли на улицу и пошли к Держановскому, до которого было недалеко и к которому мы все были приглашены обедать к пяти часам. Я рассказывал про Сувчинского, как он живёт, на ком женат, чем занимается и что такое Евразийство, умолкая, когда попадались встречные, ибо тема была нелегальная, да и Асафьев отметил, что письма к Сувчинскому и от Сувчинского, по-видимому, пропадают. Впрочем, переулки, которыми мы шли, были довольно пустынны и поэтому разговаривать можно было свободно.

Когда я остановился после точки, Мясковский критически посмотрел на меня и сказал: