Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Цуккер - активный и очень горячий коммунист. Всю дорогу он с увлечением объяснял благотворную работу своей партии. Выходило действительно очень интересно и в планетарных размерах. Очень интересно было увидеть огромное здание Коминтерна, нечто вроде банки с микробами, которые рассылаются отсюда по всему миру.

Ресторан, в который он нас привёл, помещался в отдельном деревянном домике, построенном среди бульвара. Говорят, что летом столики выползают на улицу, и тогда вовсе мило. Цуккер тут же объясняет, что ресторан содержится компанией «бывших людей» из богатых купеческих и аристократических кругов.

Действительно, сервируют очень милые, воспитанные дамы. По разговорам между кассиршей, буфетчицей, поварами (которым кричат вниз, в кухню, помещающуюся в подвальном этаже) видно, что это люди непростые. Обед был необычайно вкусен: тут и рябчики, и изумительные взбитые сливки, и клюквенный морс, которого мы выпили по несколько больших стаканов – и вообще масса отменных и забытых было русских вещей. Цуккер ни за что не желал, чтобы мы платили.

После обеда расстаёмся с ним, садимся в санки и по морозу возвращаемся домой. Ложась спать, открываем, что простыни из изумительно тонкого полотна, какого мы не видали ни в одном европейском или американском отеле. Наволочки и полотенца тоже первый сорт. Мы совершенно ошеломлены Москвой, но у меня в памяти крепко сидит напоминание о том, как тщательно следят большевики за показной стороной для иностранных гостей. Делимся впечатлениями шёпотом. В микрофоны, привинченные под кроватями, о которых рассказывают в эмиграции, мы не верили, но между нашим номером и соседним есть запертая дверь, через которую можно отлично подслушивать, если кому-нибудь это нужно. Засыпаем усталые вдребезги.

Встали в восемь с половиной утра. Заехал Цуккер и повёз нас в таксомоторе на репетицию в Большой зал Консерватории. В Москве таксомоторов не то чтобы много, но на нашей площади всегда стоит несколько. Все они фабрики «Рено» - кажется, по случаю закупили во Франции целую партию.

Когда мы входили в артистический подъезд Консерватории, я едва не поскользнулся на льду, которым были покрыты все сени.

- Смотрите, - сказал Цуккер, - это Райский тут плакал по поводу вашего приезда, и слёзы его замёрзли.

Райский - заведующий Большим залом и директор Росфила, полугосударственного симфонического учреждения, с которым Персимфанс бешено конкурирует.

Когда мы поднимались в зал по лестнице. Цуккер спросил:

- Слышите, играют из «Трёх апельсинов»?

Я решил, что мы опаздываем на репетицию и прибавил шагу, в то же время делясь с Цуккером, что они играют слишком медленно: необходимо им сказать, что темп должен быть живее. Но тут выяснилось, что это был туш. Оркестр установил сигнализацию и мой вход в зал приветствовался той вещью, которая у них имела больше всего успеха.

Доиграв Марш, оркестр аплодирует. Я поднимаюсь на эстраду. Цейтлин произносит приветственную речь - радость меня видеть здесь в Москве. Я в панике от речей, потому что на них надо отвечать, однако сразу же решаюсь броситься головой в пропасть и держу ответ: радость быть снова в Москве и при том среди оркестра, который я считаю одним из лучших в мире. Аплодисменты, поклоны – и сразу приступаем к репетиции 3-го Концерта. На этот раз волновался не я, а оркестр, что выражается главным образом в недержании темпа.

- Да не гоните же, товарищи, - кричит Цейтлин. - Что вы волнуетесь?

В общем, репетицию ведёт Цейтлин. Перед ним на пюпитре не партия первой скрипки, а партитура, в которую, впрочем, заглядывают и соседи. Иногда встаёт второй тромбон или третья валторна и говорит:

- Товарищи, здесь надо сделать то-то и то-то.

Репетиция, впрочем, идёт хорошо и приятно. Оркестр уже дважды выступал с этой вещью, один раз аккомпанируя Фейнбергу, другой раз - совсем молодому пианисту Оборину. Но в этом был и минус, так как оба брали совсем другие темпы, чем я. Оборин ещё туда-сюда, не очень уклонялся от моих темпов, но Фейнберг играл нервно и изломанно, выворачивая многое наизнанку. Какая уж тут изломанность в моём Третьем концерте!

Оркестр без дирижёра возился, конечно, дольше, чем если бы был дирижёр, но в других местах, например, дирижёр будет биться над учением пассажей, над выделением голосов, здесь же народ добросовестный и ноты играют сами собой, честно, оттенки тоже соблюдают в точности, пассажей не учат, а если трудно, так просматривают дома. Зато какое-нибудь ритардандо, которое у дирижёра выйдет само собой, здесь заставляет завязнуть минут на двадцать, так как каждый замедляет по-своему. Таким местом оказалось, например, возвращение от последней вариации к повторению темы, где оркестр никак не мог прийти вместе со мной. Трудность усугублялась тем, что Фейнберг устраивал здесь ритардандо, которого в партитуре нет, а я вместо того делал аччелерандо, которого в партитуре тоже не было. Кажется, на тему этого ритардандо у Фейнберга была схватка с Мясковским. Когда я впоследствии сказал Мясковскому, что ни о каком ритардандо здесь и подумать нельзя, он остался очень доволен и воскликнул:

- Вот это я припомню Фейнбергу!

А когда, чтобы его ещё побольше порадовать, я прибавил, что делаю здесь даже аччелерандо, то правоверный Мясковский рассердился.

- Ну, это уж, пожалуй, лишнее, - сказал он.

По окончании репетиции Пташка, я и Цейтлин отправились в правление Персимфанса, здесь же в Консерватории, этажом ниже. «Правление Персимфанса» - звучит важно, но это небольшая комнатка, которая одновременно служит жилищем Цейтлину и его жене, спавшими за занавеской. После репетиции сюда набилось миллион народу, стульев же было всего два, столов тоже два, оба заваленные бумагами, беспрерывно трещал телефон, стоял гвалт – словно сумасшедший дом. Решив несколько мелких текущих вопросов, отправились с Цейтлиным завтракать в тот же ресторан на Пречистенском бульваре, куда водил вчера Цуккер.

После завтрака вместе с Цейтлиным шли по улице, и он показывал нам магазины в Охотном ряду, где мы покупали икру, сыр и масло. Икры масса, на различные цены, магазины набиты битком - прямо не дождёшься своего череда. Мы ничего не понимали: где же голодная Москва? Впрочем, сегодня покупателей было гораздо больше нормального ввиду праздников: дня смерти Ленина и воскресенья.

- Вот видите, - торжествовал Цейтлин, - как у нас здесь хорошо! Слава Богу, что уехали из Парижа. В газетах пишут, что там прямо гробов не хватает.

Я изумился.

- Как гробов?

- Ну что вы, точно не из Парижа приехали. А инфлюэнца? Ведь в газетах пишут, что ежедневно столько умирает, что не знают, как хоронить.

В общем, в Москве также талантливо врут на Париж, как в Париже – на Москву. Отведя нас в «Метрополь», Цейтлин продолжал захлёбываться.