Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

В 6.40 выехали в Ригу, провожаемые Веберами. Поели в вагоне-ресторане и сразу легли спать, замучавшись берлинской беготнёй и, вероятно, ещё парижской.

Утром Эйдкунен, бывшая русская граница, а теперь граница Германии с Литвой. Пересадка из специального вагона в обыкновенный. Холодно и зябко. Перед отъездом из Парижа я спешил сшить себе новое пальто, без меха - к общему ужасу. Но ведь в России я никогда не носил мехового, решил поэтому продолжить ту же линию.

Литовцы вежливы, спокойны и говорят по-русски, как будто не Литва, а Россия. Поезд еле тащится. В старые времена они ходили по этой линии иначе.

В вагоне-ресторане меня окликнул Пиотровский - тенор, который когда-то учился со мной в Консерватории. Он оказался литовцем и, за музыкальной бедностью Литвы, первым музыкантом в своём государстве. Поёт он, впрочем, кажется, недурно и для тенора очень музыкален. Первый организовал в Ковно оперу, и слава его не только распространилась по всей Литве, но и докатилась до других провинциальных столиц, вроде Ревеля и Риги. Сейчас он ехал выступать в Ригу, был мил, с удовольствием вспоминал Россию. Его пригласили опять в Ленинград, но он боится ехать: литовское правительство правеет и переарестовало нескольких большевиков: видным литовцам поэтому не рекомендуется соваться в Россию, дабы не попасть в заложники.

День длинный и медленный. Поезд еле тащится. Всюду белый снег. Я спросил у Пиотровского, почему так ползёт наш поезд. Он ответил философски:

- Видите ли, страна маленькая. Чем медленнее через неё ехать, тем больше она производит впечатление.

К тому же поезд умудрился опоздать на пару часов. Поэтому приехали в Ригу в половине двенадцатого ночи. На вокзале встретил Маевский и два ангажировавших меня менеджера. Очень приятно было сесть в саночки; я не помню, когда в них ездил. Маевский разыгрывал первейшего друга со мной и чувствовал себя чем-то вроде хозяина, так как я попал в Ригу его стараниями. Компаньоны-менеджеры оказались добродушными латышами, кормили ужином и угощали водкой, поданной в чайнике. По субботам в Латвии спиртные напитки запрещены, чтобы не напивались к воскресенью.

Утром интервью с тремя газетчиками, двумя латышскими и одним русским. К концу интервью спустилась также Пташка, очень интересная в голубом платье, и также отвечала на вопросы. Затем нас снимали на фоне Рижской оперы и на фоне нашей же собственной афиши. Леопардовое пальто Пташки выходило отличным пятном. Появился Шуберт, мой бывший товарищ по классу Есиповой. Он оказался латышом - и теперь преважным лицом в музыкальной Латвии, важнее Пиотровского, потому что Литва - дыра рядом с Ригой. Шуберт успел уже побывать в директорах Рижской оперы, а теперь он инспектор Консерватории. Я смотрел на него и покатывался со смеху: Павлушка, который любил сыграть в «железку», кутнуть в ресторане и ещё кое-что, и к которому никто не относился серьёзно, - теперь безукоризненный инспектор в великолепной визитке, солидный и чуть-чуть важный. Даже мой смех он принял сдержанно. Впрочем, он остался довольно милым парнем.

Пошли гулять по городу, который, если не очень столичен, то не плох. Холодно, воздух пахнет свежим снегом, иногда с примесью навоза, ибо автомобилей здесь нет и ездят на лошадях, и этот составной запах приятно напоминает зимний Петербург из далёкого прошлого. У меня память на запахи, и по ним иногда встают целые картины.

В два часа пришли обедать к Маевскому. Он опять чувствовал себя героем и другом чуть ли не с колыбели, хотя по существу в Консерватории мы встречались мало, а после и вовсе не встречались. Кроме Шуберта, к Маевскому пришёл Крейслер, приличный парень, с которым я был всегда в хороших отношениях и даже на «ты» ещё со времён дирижёрского класса. Удрав из России и потеряв там, кажется, порядочное состояние, он долгое время не мог пристроиться и даже одно время писал мне в Этталь, прося совета и содействия, но я тогда ничего не помог ему сделать, да к тому же, насколько я его помнил милым парнем, настолько и плохим дирижёром. Теперь он женат на женщине гораздо старше себя и кажется более или менее устроен материально, но не артистически и не семейно. После обеда Пташка и я занимались, повторяя программу.

Увидел у Маевского портрет Мясковского. Мясковский не любил сниматься, и до сих пор я знал всего один его портрет, где-то случайно щёлкнутый Держановским и затем увеличенный, впрочем, очень приятный. Портрет, который показал мне Маевский, вероятно, был вторым в жизни. Я изумился перемене: вид скучный, взгляд тяжёлый; вместо пиджака какая-то куртка, застёгнутая до подбородка. Надеюсь, что он снят просто в неудачный момент.

Вечером меня пригласили в оперу, на «Майскую ночь». Очень пикантно услышать «Майскую ночь» по-латышски (вместе с полузабытой музыкой). Нахлынула масса юношеских воспоминаний о постановке этой оперы в Консерватории, особенно во время очаровательного первого акта. Зато третий акт нелеп и скучен: либреттисту не удалось развязать завязки. Постановка вовсе неплоха и хоровые массы приятно оживлены. Объясняется это тем, что из России эмигрировало в Ригу немало отличных артистов. Это и подняло уровень здешнего театра. В антракте подходил директор - Рейтер, когда-то тоже ученик нашего дирижёрского класса, но он был, кажется, младше меня, и я его мало помню. Теперь это, по примеру Шуберта, тщательно одетый и тонирующий вершитель судеб латвийской музыки.

Ночью Пташка чувствовала себя нездоровой, плохо спала и будила меня. Утром заказали билеты на Москву. Днём упражнялись и старались не предаваться светской жизни на манер вчерашнего. В восемь часов вечера наш концерт в том же оперном театре, где я был вчера. Народу много, по мнению менеджеров – 1400 человек, хотя тут же они прибавили, что около трёхсот мест они роздали даром.

Я играл чуть нервно. Где моё американское спокойствие, которое я считал приобретённым навсегда? Пятая соната имела успех лишь весьма относительный, впрочем, я и не рассчитывал, что она понравится рижанам, поставил же её в программу для того, чтобы прорепетировать перед Москвой. Последнее отделение занимали мои короткие пьесы с Маршем из «Апельсинов», гавотами и прочими удобоваримыми вещами. Успех был совершенно трескучий, с вызовами и бисами. Пташка спела две группы романсов, но голос её звучал слабо, так как она сама чувствовала себя слабой. Успех средний, но ничего.

После концерта в артистической довольно много народу.

Утром получил гонорар и разменивал его на червонцы. Пришёл еврей, только что приехавший из Москвы по пути в Америку, куда он направляется по поручению каких-то организаций, для установления музыкальной связи. Так, по крайней мере, он говорит. Другие говорят, что он врёт и под прикрытием культурных связей устраивает собственные делишки. Меня же он заинтриговал: едучи в Россию, хотел знать, что за типы оттуда выходят. А этот тип совсем особый. Прежде всего вытащил свои документы и положил передо мной, чтобы я знал, кто он. Уж не потому ли, что врёт? От меня он хотел, чтобы я дал карточку к директору Рижской консерватории - Витолю, в благодарность за что обещал справиться у советского консула, как мне быть с багажом, ибо я хотел быть застрахованным от каких-либо придирок на границе. По его словам, консул обижен, что я сам не зашёл.