Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Затем меня потребовали на эстраду, так как сегодня учили главным образом вариации и финал 3-го Концерта.

Днём отдыхал, от всей московской сутолоки уже чувствуется утомление, а ведь это только начало.

Отдохнув, поехал смотреть рояль Бехштейна для завтрашнего концерта. Несмотря на рояльную бедность в советской России, «Бехштейн» оказался превосходным, но, чтобы заполучить его, Цейтлину пришлось выдержать с управлением Консерватории, которой принадлежал этот рояль и которое берегло его как зеницу ока, целое сражение. Райский и Игумнов не хотели его давать. Райский - пускай, но ведь Игумнов считается моим поклонником? В конце концов Цейтлину удалось их уломать и рояль согласились дать, кажется, за пятьдесят рублей с концерта.

Тем временем мы с Пташкой отправились к Наде Раевской на Арбат, 5. Раз Шурик сидит в тюрьме за политическую неблагонадёжность, то и наш визит к Наде казался нам каким-то полулегальным. А вдруг к нам вообще приставлен сыщик, который едет за нами на другом извозчике? А вдруг сыщик дежурит у её ворот, зная, что это мои родственники и желая проверить, имею ли я сношения с контрреволюционными элементами? Словом, мы подъехали не к самому дому, а затем быстро шмыгнули в ворота. Впрочем, Пташкина леопардовая шуба так бросалась в глаза, что нас нетрудно было запомнить. Знакомые припоминали только одну ещё такую шубу во всей Москве - у Неждановой.

Раевские занимают квартиру из маленьких четырёх комнат в нижнем этаже во дворе и, разумеется, с грязным ходом. В квартире нас встретила Катюша Уварова, которую я помнил хорошенькой пятнадцатилетней девочкой, а теперь оказавшейся здоровой, но погрубевшей барышней лет под тридцать. Она радостно приветствовала меня, а когда я её познакомил с Пташкой, то, полагая, что Пташка не говорит по-русски, протянула ей руку и сказала: «Шармэ». Я чуть не расхохотался, вспомнив Бабуленьку из «Игрока», и объяснил, что моя жена говорит по-русски как русская. Нади не было дома, но вылезли три её дочки, от трёх до двенадцати лет - заморыши, милые, но некрасивые и гораздо меньшего роста, чем полагалось бы их возрасту. Я быстро и вполголоса стал объяснять Кате Уваровой, что мы подождать Надю не можем, так как очень торопимся, что мне очень хочется выписать тётю Катю и Катю Игнатьеву из Пензы, что у меня для этого есть деньги, что если у меня наладятся отношения с властями, то я намерен предпринять шаги к освобождению Шурика, но что с этим не надо торопиться, - словом, поспешил сразу выболтать всё, что касается их семьи, имея в виду, что, может быть, нам неудобно будет часто сюда наведываться, а потому, чтобы сразу поставить их в курс дела.

Прощаемся, и, уходя, сталкиваемся с входящей Надей. Её бурная радость, хотя в тот момент мне показалось, что в этой бурности был элемент наигранности. Тяжёлые годы наложили на неё отпечаток, и она как-то странно была похожа на императрицу Александру Фёдоровну. Шурик мужественно отсиживает своё тюремное заключение - десять лет, сокращённое на треть. В тюрьме сидят всякие, есть и жулики, есть и политические. Последние более или менее его круга и держатся в тюрьме вместе. В тюрьме Шурик занимается сапожным ремеслом, а также играет на фортепиано во время кинематографа. Я спешу объяснить Наде то, что я уже сказал Кате Уваровой, но останавливаюсь, так как в квартиру входит мужчина, одетый мужиком, в валенках и шапке с наушниками. Этот наряд резко контрастирует с его очень тонким и красивым лицом с лёгкой проседью в бороде. Видя моё замешательство, Надя говорит:

- Ничего, это муж моей сестры, Лопухин. При нём можно разговаривать обо всём.

Мы скоро прощаемся и вторично уходим, так как надо спешить к Держановским: мадам Держановская справляет сегодня пятидесятилетие со дня своего рождения. Это очень храбро для женщины - справлять свой пятидесятилетний юбилей, хотя злые языки и говорят, что она делает это для того, чтобы не думали, будто ей шестьдесят.

У Держановских - Мясковский, Асафьев, Александров, Фейнберг, Половинкин, Книппер, Крюков, Мосолов и ещё кто-то. Почти все они ученики Мясковского и, разумеется, под его обаянием. Фейнберга я выучил сразу – он лицом ни на кого не похож. Но спокойного и непримечательного Александрова никак не мог запомнить. Из младших, кажется, наиболее талантливый Мосолов, сочиняющий сложные вещи. Он недурён собой, но жена некрасива и выглядит старше его. Однако она, кажется, довольно примечательная пианистка, хотя бы потому, что дала концерт из современных сонат, да каких! - и Мясковский, и я, и муж, и Скрябин последнего периода, и ещё какие-то подобные шестиэтажности. Несколько позднее просят Фейнберга сыграть; он исполняет свои «Импровизации», вещи сложные и бессодержательные. Играет он невероятно: страшно переживает, сопит, перегибается, как-то вытягивает из себя каждую ноту, словом, не играет, а страдает. И становится неловко, что вытащили его на эту пытку. Затем просят играть меня. Я играю, разумеется, 5-ю Сонату. Уж если не здесь её играть, то где же? Слушают молча, очень внимательно; впечатлений не высказывают. Просят сыграть ещё что-нибудь - играю Третью и выхожу в соседнюю комнату, где сидит Асафьев. Асафьев сообщает, что я её играю совсем иначе, чем в 1918 году перед отъездом в Америку и что даже благодаря этому он кому-то проспорил пари, так как я взял теперь иной темп, чем он утверждал. Тут же он напоминает мне, что подход к побочной партии я играл раньше лучше, ставя в басу точку перед её началом. Я соглашаюсь с ним и обещаю впредь восстановить эту точку.

Леля и мадам Держановская накрывают ужин, пока мы сидим в комнате, называемой Цекубу, что означает - центральный комитет улучшения быта учёных. Держановским удалось сохранить за собой всю квартиру, уступив одну комнату кухарке. Что касается комнаты Цекубу, то она выходила лишней, и в неё должны были кого-нибудь вселить. Удалось отстоять её только через центральный комитет улучшения быта учёных, через посредство которого удалось доказать, что Держановскому необходимо погружаться в научно-музыкальную работу, для чего нужен отдельный кабинет.

Садимся за ужин. Я сижу между Мясковским и Асафьевым. У Мясковского в этом доме постоянное кресло рядом с хозяйкой, которое никто занимать не имеет права. Я потрясён, что он с Лелей на «ты» и говорю ей:

- Как это вы умудрились совратить Колечку?

Действительно, это, вероятно, первая женщина, с которой он на «ты».

Молодые композиторы всячески ухаживают за Пташкой, но больше всех старается сам Держановский. Во второй половине ужина появляется даже шампанское - предмет роскоши в советской России, но мы удираем до конца ввиду завтрашней генеральной репетиции и моего первого московского концерта.