Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

- Ну ничего, вы, кажется, не забыли русского языка.

Я форменно смутился и даже рассердился:

- А почему мне, собственно, надо было его забыть?

Мясковский:

- Вот когда я был в Вене и встретил Сашеньку Черепнина, то он заковылял такими галлицизмами, что я его едва понял, - и в подтверждение своих слов Мясковский привёл несколько галлицизмов действительно забавных.

Не скрою, что после этого я следил за своей речью и говорил запинаясь.

У Держановского мы нашли Пташку - за нею ездил хозяин, который уже, кажется, начал за нею ухаживать. Едва мы кончили обедать, как явился Цуккер и увёз её в Большой театр на «Садко». Я обещал подъехать позднее, если меня не задержит наркомпрос. Познакомился с мужем Лели, довольно милым и скорее тихим молодым человеком, меньше её размерами и, кажется, у неё под сапогом.

После обеда, в восьмом часу вечера, Мясковский, Асафьев и я вместе отправились по тем же тихим и морозным переулкам к Денежному, 7, где жил Мясковский. Луначарский жил несколькими домами дальше, и Асафьев, который у него уже бывал, взялся меня проводить не только до дома, но и до самой двери. Дом большой и, по-видимому, когда-то очень хороший, но сейчас лестница, по которой мы лезли в верхний этаж, грязная и отвратительная. Лифт не действует.

Я позвонил, а Асафьев пошёл вниз. Отворила дверь кухарка и, спросив мою фамилию, пошла доложить, затем попросила зайти в гостиную, огромную комнату, довольно комфортабельно меблированную. В соседнюю столовую дверь была приоткрыта и там кто-то читал стихи.

Через несколько минут толстая кухарка появилась опять и попросила меня войти в столовую. Навстречу появился Луначарский, как всегда очень любезный, несколько обрюзгший по сравнению с 1918 годом.

За небольшим столом сидело человек пятнадцать. Некоторые поднялись мне навстречу, но чтение стихов не было ещё окончено и Луначарский, жестом наведя тишину и предложив мне сесть, попросил поэта продолжать.

Фамилия поэта была Уткин и читал он ещё довольно долго. Разумеется, только что попав в СССР, да ещё к наркомпросу, я ждал от стихов прежде всего какой-нибудь революционности. Но стихи по мысли и сюжету были довольно дряблые: это был скорее декаданс в его основном смысле, чем стихи бодро восставшего пролетариата. Уткин кончил. Меня знакомят со всеми, среда которых несколько полузабытых лиц из артистического мира дореволюционного времени. Жена Луначарского, или вернее, одна из последних жён, - красивая женщина, если на неё смотреть спереди, но гораздо менее красивая, если смотреть на её хищный профиль. Она артистка и фамилия её - Розанель.

Переходим в гостиную. Ко мне подходят какие-то молодые люди и засыпают меня комплиментам. Больше всех говорит сам Луначарский, который не даёт открыть рта своему собеседнику. Он сообщает мне приятную новость: весной в Париже предвидится международное состязание театров разных стран. Четыре страны, в том числе СССР, уже выразили согласие и в качестве боевика пошлют туда «Любовь к трём апельсинам». Это ещё окончательно не решено, но дело на мази. Несколько молодых поэтов и музыкантов обступают меня, говорят о моих сочинениях и просят сыграть. Я сажусь за рояль среднего качества и играю Марш из «Апельсинов». Затем Луначарский просит одного из присутствующих пианистов сыграть финал из своей 2-й Сонаты, которую он называет своей любимой вещью. Пианист играет довольно неважно. От рояля переходим в другую, малую гостиную, обставленную не без уюта. Луначарский вытаскивает первый номер «ЛЕФа», - новый журнал, издаваемый Маяковским. ЛЕФ - означает левый фронт. Луначарский объясняет, что Маяковский считает меня типичным представителем «ЛЕФа».

- Тем полезнее вам послушать, - прибавляет он, - обращение Маяковского, помещённое в этом номере.

Затем Луначарский не без увлечения и очень неплохо читает письмо в стихах Маяковского Горькому. Письмо в самом деле остро, а некоторые формулы в стихах просто хороши. Идея: почему, мол, Алексей Максимович, когда столько работы в России, вы проживаете где-то в Италии? Весьма назидательно по отношению ко мне, и Луначарский, окончив чтение, смеясь, рекомендует мне оценить это стихотворение. Я его спрашиваю, какое положение в литературном мире занимает Маяковский. Он отвечает, что очень хорошее, хотя некоторые и не прочь просунуть трость в калитку и подразнить «ЛЕФа». Я ещё разговариваю немного с Розанель и в девять часов прощаюсь, говоря, что хочу ещё поспеть в Большой театр. Все провожают меня в переднюю, а один юноша, ученик Яворского, провожает до театра на извозчике.

- Мы вас ревнуем к загранице, - говорит он, пока мы едем в санках по переулкам.

Но на улице невероятный мороз. Я стараюсь ему отвечать, но больше забочусь о спасении моих ушей от отмораживания, ибо моё осеннее парижское пальто без мехового воротника.

В Большом театре меня проводят в ложу бельэтажа, занимаемую Пташкой и Цуккером. Эта ложа рядом с центральной - царской, и резервируется обыкновенно для дирекций. Большой театр полон, но публика по типу одежды чрезвычайно серая. Я наслаждаюсь картиной отплытия Садка: музыка изумительная, хотя сценически многое в этой картине нелепо. Зато куски подводной фантастики, которые в своё время, вероятно, были откровениями, теперь увяли и превратились в скучные пространства с малым количеством чистой музыки.

В нашу ложу во время антрактов, а иногда и во время действия, забегают дирижёры театра: Голованов, затем Пазовский, и говорят о постановке «Апельсинов», которая, по-видимому, состоится в Большом театре в конце сезона. Дирижировать ими будет Голованов, и он просит, как только схлынут мои первые концерты, например, через неделю, поиграть ему оперу, дабы указать темпы и авторские пожелания. Разговаривая затем с Пазовским, я не мог отделаться от воспоминания одной фразы Канкаровича, написанной чуть ли не пятнадцать лет тому назад. Только что сделавшись в то время музыкальным критиком и изругав мой 1-й Концерт, он, в подтверждение своих слов, прибавил к своей рецензии следующую фразу: «Это какой-то бег дурашкина [276] Глупышкин (Дурашкин) - популярный герой ранних кинокомедий. », - сказал сидевший рядом со мной дирижёр Пазовский». Кто такой был дирижёр Пазовский, я так и не знал до сегодняшнего дня, но теперь, когда он любезно со мой разговаривал, у меня этот «бег дурашкина» всё время вертелся в голове.

Всё утро опять ушло на репетицию, во время которой я довольно часто останавливал оркестр, делая указания относительно темпов и соотношения звучности.

На репетицию пришёл Глиэр, мой старый учитель, с которым до сих пор сохранилась та же форма общения, как двадцать пять лет тому назад, когда я был ребёнком, то есть я ему говорю «вы» и «Рейнгольд Морицевич», а он мне «ты» и «Серёжа». Глиэр - толстый и солидный, бритый, немного лоснящийся сытый кот. Несмотря на шестой десяток, много говорит о своих занятиях над фортепианной техникой и о том, что он нашёл теперь изумительную систему, в которой открыто влияние спинных мускулов на каждый из пальцев (он показал на моей спине, который влияет на какой). Таким образом, он за последнее время делает большие успехи. Он путешествовал по России с певицей, аккомпанируя ей наизусть целые вечера из своих романсов, и теперь надеется проделать то же по Германии. В таком случае, бедные немцы, а также бедный Глиэр. Я ему рассказал про Дукельского, тоже его ученика, и о том, что, иногда гуляя с последним, мы развлекались напеванием тем из 1-й и 2-й Симфонии - воспоминаний нашей юности.