Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Наиграл первые два номера для Duo Art: «Прелюд» Op.12 и две пьесы Скрябина. Немного волновался, потому что сознавал ответственность, особенно с собственными пьесами. Через пятьдесят лет будут справляться с этим и говорить: «А, он играл вот так». Поэтому нельзя делать произвольностей, но когда слишком начинаешь за собой следить, то невольно впадаешь в манерность. Это надо тоже избежать. Но, кажется, всё же сыграл недурно.

Проработал четыре часа и кончил второй акт, что привело меня в состояние бурного веселья. Поэтому на чае у Ламберта я отчаянно дурил и с Дагмарой, и с Полиной, молоденькой, хорошенькой сестрой Хейфеца.

Сегодня день Стеллы. Мы завтракали (я пригласил её, расставаясь в прошлый раз), а потом она провела у меня несколько часов. И это был совсем другой стиль, чем Дагмара - стиль акварели. Стелла была мечтательна и нежна. Был камин и подушки на ковре. Были поцелуи, которые приводили её в истому, но на которые она не отвечала. А конец самый странный. Она сказала:

- А как же Дагмара?

Я ответил:

- И в самом деле - Дагмара!, - и сел за рояль играть «Вальс» Рахманинова.

Она одела пальто и, подойдя ко мне, сказала «adieu» [12] Прощайте (фр). . Я продолжал играть. Тогда она присела на клавиатуру, отстраняя руки, и проговорила:

- Я сейчас уйду, но если вы не хотите даже со мной проститься, то я буду плакать ночью.

Что мною владело - не знаю, но я, не отстраняя её и не отвечая, стал продолжать вальс на две октавы выше, там, где была свободная клавиатура. У меня в голове мелькнуло: если сейчас она уйдёт, то встреча с ней останется красивым сном. Стелла отошла от пианино, а я продолжал играть. Когда я кончил, её не было в комнате, а на полу лежал сломанный цветок, который я подарил ей, когда мы вместе завтракали в ресторане.

Сделал программу третьего recital`я, который тридцатого марта. Приготовлял и чистил вещи для Duo Art. Анданте из 4-й Сонаты играть нельзя, нет нот, трудно корректировать, да и, вероятно, будут некоторые неточности по сравнению с рукописью. Поэтому «Марш» и «Гавот» из Ор.12.

Сегодня мне стало так жалко милую, нежную Стеллу, особенно при мысли, что она всю ночь действительно проплакала, что я зашёл в магазин и безымянно послал ей две дюжины белых роз.

Обедал с Кучерявым, который приехал на один день в Нью-Йорк. Встреча была очень сердечная.

Зуболечение, фотографирование и всякие дела. От Стеллы ни слова. Мне жалко, что всё так оборвалось, но может это и лучше.

Писал либретто третьего акта, которое уже давно продумано и размечено.

Приводил в порядок «Гавот» и «Марш» из Ор.12 для наигрывания.

Днём наигрывал и слушал мой «Прелюд». Все фальшивые ноты уже перекорректированы, но всякие неровности исполнения выходят чрезвычайно подчёркнуто, что ужасно противно слушать. Сделал корректуру с большим старанием. Ужасно много я затянул последнее мено моссо. Но уже исправить нельзя, а переигрывать всё не стоит.

Вернувшись домой, нашёл письмо от Стеллы. Письмо весеннее, мечтательное и бесплотное. Стелла всё-таки ужасно милая девушка, и я рад, что разрыв не состоялся.

Перед обедом у меня была Дагмара. но не одна, а с подругой, какой-то ужасающей кикиморой, которая приводила меня в бешенство (я приготовил коробку вкусных конфет: Дагмара раскусывала все по очереди и говорила «фу», «фу»). Затем мы всё же обедали в «Билтморе».

Начал третий акт. кажется, хорошо, но много не сочинялось.

Днём интервью, дантист и Рубинштейн, обещавший прийти и надувший.

Написал Стелле ответ, краткий и милый, как мне казалось.

Музыка третьего акта не двигается, очевидно, весь порох вышел на конец второго. Зато готовы первая и вторая картины либретто.

На улице начинает проглядывать весна с тёплым ласкающим воздухом. Стелла со своею весеннею мечтательностью мне как-то напомнила о ней, а то я завертелся в омуте городской суетни. Я был рад, когда сегодня Букман заехала за мной в автомобиле и целый день катала по окрестностям, где трава уже зазеленела, но деревья стоят ещё серыми.

Да, сутолока ужасная. Только время от одиннадцати часов утра до двух часов дня я всегда берегу: для оперы, для себя и для занятий.

Был у Сталя и видел перевод первой картины. Удивительно точно, но местами недостаточно ярко. Я говорю: прибавляйте и убавляйте сколько хотите речитативных нот. Пока вещь насвежо написана, мне легко их изменять. Но чтобы фраза была построена в соответствии с идеей музыкальной фразы, а не была бессмысленно прилеплена к ней.

От Сталей я отправился к Либман, у которой были и Дагмара, и Рубинштейн, и Капабланка, и куча гостей. Рубинштейн очень обрадовался меня видеть, и мы всё время обсуждали программу его предстоящего recital'я. Рубинштейн скоро уехал. Я вернулся домой. Половину вечера я был печален, но потом начал сочинять давно оставленный квартет и увлёкся им.

Сегодня у меня была Намара, чикагская примадонна, очень красивая и живая молодая женщина, приехавшая сюда с пятьюдесятью платьями в шестнадцати сундуках и с успехом певшая у Кампанини. Она хотела со мною познакомиться, и мы мило провели время.

Вечером сидел дома и немного писал квартет. Этот квартет может оказаться одним из лучших моих сочинений, но работать надо над ним бережно.

Моё рабочее время - от одиннадцати до двух - остаётся неприкосновенным и третий акт понемногу движется вперёд. Параллельно с оперой готовлюсь к третьему recital'ю и к следующему наигрыванию на Duo Art. На этой неделе жизнь стала тише и спокойней. Почитываю всемирную историю по-английски и немного мечтаю о Стелле, сидя с трубкой у камина.

Утром вместо, как я думал, письма от Стеллы получил письмо от цензуры, которая вернула мне телеграмму, посланную маме на Кавказ. Я так радовался, что наконец приняли телеграмму прямо в Ессентуки, а между тем на телеграфе, оказывается, просто была ошибка. Но скоро я войду в сообщение с мамой, и тогда надо стараться вытащить её сюда.

Днём наигрывал на Duo Art: 4-й Этюд (мой) и Прелюд g-moll Рахманинова, который у меня выходит очень хорошо.

Переписчик принёс переписанный второй акт, играл мне свои сочинения. Я был удивлён: очень сложная и модерная партитура, настолько сложная, что с первого блика трудно разобрать, насколько это хорошо. Но, во всяком случае, очень интересно.

Письмо от художника Ларионова из Парижа, очень радостное и зовущее меня в Париж (в противоположность Баксту, который определённо говорит, что сейчас ехать не время). Оказывается, декорации для «Сказки про шута» давно написаны Ларионовым, и это известие ужасно меня порадовало, потому что я привык смотреть на «Шута» как на какой-то миф и даже почти забыл его музыку.