Константин Сорокин - Трудные дни сорок первого

Командарм обладал хорошей памятью, и когда впоследствии зашла речь о повышении комбата по службе, сказал:

— А-а, это тот, который бумажками прикончил немецкую дивизию? Но не вечно же его терзать за прежнюю ошибку. Знаю, урок пошел ему на пользу. Давайте представление, подпишу…

Такой вот он был, наш Михаил Федорович Лукин. Иногда, повторяю, резкий, но в целом прямодушный, рассудительный, храбрый. Лобачев не однажды мне рассказывал, как смело и инициативно руководил наш генерал войсками в боях под Шепетовкой. Когда был ранен командир 109-й мотострелковой дивизии полковник Н. П. Краснорецкий, Михаил Федорович повел ее полки в бой. Они остановили врага, нанеся ему большой урон в живой силе и технике.

— И это тем более поразительно, — взволнованно говорил Лобачев, — что на стороне гитлеровцев было подавляющее численное превосходство. Но наши командиры и бойцы не дрогнули, не отступили. Оказавшись в безвыходном положении, они подрывали себя последней гранатой и вместе с собой уводили в могилу фашистов.

Да, так было. И это о них, советских воинах-богатырях, с недоумением и страхом писали тогда своим родственникам и знакомым гитлеровские солдаты и офицеры (их письма попадали в мои руки чуть ли не ежедневно), что русские сражаются до последней капли крови и плену предпочитают гибель на поле боя.

Нет, неблагоприятное для нас начало войны не сломило советского человека, не ослабило влияния большевистской идеологии, на что рассчитывали фашисты. Наоборот, она, наша идеология, проводниками которой в первую голову были армейские коммунисты и комсомольцы, с каждым днем все больше показывала свою силу и жизненность. Разумеется, быстрое отступление войск от западных границ пагубно сказывалось на моральном духе некоторых бойцов и командиров. Одни из них паниковали, другие дезертировали или даже переметывались в стан противника — были, к несчастью, и такие, но не они, паникеры и предатели, определяли лицо воинских коллективов, в массе своей здоровых, неустрашимых, несгибаемых. И я по сей день испытываю чувство огромного удовлетворения, что вот эта непоколебимая твердость, способность стоять насмерть — во многом результат проводившейся нами партполитработы, для которой использовалась малейшая передышка между боями. Разъясняли: успех противника— временный, конечная победа будет за нами. Внушали: кто поддается панике, тот заранее обрекает себя на гибель. Зачитывали сводки Совинформбюро, особо выделяя те места, где говорилось о героизме личного состава частей и соединений Красной Армии. Рассказывали о людях 16-й, проявивших исключительное мужество и отвагу в боях под Шепетовкой.

Какой же напрашивается вывод? Наш воин, был ли он красноармейцем или генералом, нес в себе огромный нравственный заряд, который во сто крат повышал в его руках мощь винтовки, гранаты, бутылки с горючей смесью. Потому-то ведомые командармом Лукиным бойцы, командиры и политработники 16-й с честью и славой до конца выполнили свой долг. Потому-то фашистам приходилось платить огромную цену за каждую пядь советской земли, они устилали своими трупами наши поля, горели их танки и самолеты.

К июлю 1941 года обстановка на нашем, смоленском, участке фронта сложилась чрезвычайно трудная. 20-я армия генерал-лейтенанта П. А. Курочкина вела тяжелейшие бои с танковыми группами гитлеровских генералов Гудериана и Гота. Правее, восточнее Витебска, должна была действовать 19-я армия генерал-лейтенанта И. С. Конева, однако выйти на указанные позиции она не смогла, так как была вынуждена вступать в сражение отдельными частями и даже подразделениями. Армия понесла серьезные потери и с боями стала отходить.

Наша 16-я получила приказ Ставки оборонять Смоленск, и ее соединения начали незамедлительно развертывать свои боевые порядки. 152-я стрелковая дивизия заняла рубеж Касили, Буда, Куприно, станция Катынь, Горохове, что северо-западнее Смоленска. Прибывавшие из Иркутска части 46-й стрелковой дивизии также сосредоточивались северо-западнее Смоленска.

В качестве поддержки и усиления стрелковых частей мы располагали четырьмя полками армейской артиллерии. Кроме того, у нас оставался мотострелковый полк 57-й танковой дивизии, которая, как, вероятно, помнит читатель, была передана в оперативное подчинение 20-й армии. Полк имел до полутора десятков танков, примерно половина из них — новые машины Т-34.

3 июля, то есть на второй день после прибытия нашего эшелона под Смоленск, по радио выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин. Я вызвал редактора армейской газеты «Боевая тревога» батальонного комиссара Б. П. Павлова.

— Необходимо, Борис Потапович, принять все меры, чтобы завтра речь товарища Сталина была опубликована.

Павлов немного помолчал, потом твердо ответил:

— Хорошо. Будет сделано.

Зная, что задача эта не простая — о телетайпе в ту пору и разговора не было, да и радиопередачи как следует еще не наладились, — я поинтересовался, каким образом думает он выполнить свое обещание.

— Кого-нибудь из сотрудников пошлю в Смоленск, чтобы раздобыть текст речи там. Или нет, лучше съезжу сам, — сказал Борис Потапович.

Слово свое Павлов сдержал. На следующее утро передо мной лежал свежий номер «Боевой тревоги» с выступлением Сталина. Для нас, политработников, это был документ огромной важности… Сначала не в силах побороть нетерпение, я прочитал его очень торопливо, затем уже основательно, вдумываясь в каждую фразу: «Над нашей Родиной нависла серьезная опасность… В силу навязанной нам войны наша страна вступила в смертельную схватку… Дело идет, таким образом, о жизни и смерти Советского государства, о жизни и смерти народов СССР…»

Смерть, смерть, смерть… — вот что нес германский фашизм. Он грозил отнять землю, на которой мы родились и жили, отравить воздух, которым мы дышали. Это — страшнее чумы. Спасение было в одном — остановить гитлеровские полчища, повернуть их вспять. В выступлении Сталина четко и ясно говорилось об этом.

Взяв свежие номера газеты, мы, политработники, разъехались в войска. Один — к артиллеристам, другой — к минометчикам, сам я — в 152-ю стрелковую дивизию. Всюду, где позволяла обстановка, были проведены митинги. Их цель сводилась к одному: как можно глубже, доходчивее разъяснить личному составу содержание выступления Председателя Государственного Комитета Обороны. Чтобы каждый воин до конца осознал смертельную угрозу, чтобы каждый проникся чувством личной ответственности за судьбы своей социалистической Отчизны, люто возненавидел ее врагов — немецко-фашистских захватчиков.

Для нас то была партполитработа в новых, боевых условиях, когда жизнь 16-й целиком перешла на военные рельсы. Как же конкретно она организовывалась, с какими трудностями мы столкнулись, налаживая ее в частях и соединениях армии? Или, быть может, обошлось без трудностей? Нет, они встречались едва ли не на каждом шагу. Ведь, говоря откровенно, мы даже не знали толком, с чего лучше начать. Многое из старого, хорошо зарекомендовавшего себя в мирное время — лекции, доклады, диспуты, тематические, вечера — не годилось. Какие там диспуты, какие вечера, если враг наседает со всех сторон: слева и справа ведут огонь его автоматчики и пулеметчики, сзади — артиллеристы, а сверху сыплет бомбы авиация? Пришлось на первых порах ограничиваться боевыми лозунгами, призывами: за Родину, за партию! Правда, уже к началу второй недели войны кое-чему научились. В частности, вошли в практику задания политработникам на день. Сегодня, скажем, им рекомендовалось, воспользовавшись благоприятным моментом, провести с бойцами беседу: умей применяться к местности, завтра — знай противника, послезавтра — веди огонь наверняка.