Константин Сорокин - Трудные дни сорок первого

Напиравшая на переправу толпа дрогнула, начала быстро рассасываться. Тем временем я снова сказал через мегафон:

— Главное, товарищи бойцы и командиры, спокойствие! Спокойствие и выдержка! Начинаем переправу!..

Было около четырех утра. Над рекой висел плотный туман. Люди, машины, пушки виделись расплывчатыми силуэтами. Первыми на мост пропустили автомобили и повозки с ранеными. За ними двинулись артиллерийские подразделения, которые, переправившись на противоположный берег, тотчас же заняли огневые позиции и открыли огонь по наседавшему противнику. Руководил стрельбой лично генерал-майор Иван Павлович Прохоров — он заметил погибшего начальника артиллерии армии Т. Л. Власова.

Подразделения шли и шли, и переправа действовала безотказно. Лишь одних раненых из нашей, 16-й, и соседних армий проследовало более тринадцати тысяч. Но когда поднялось солнце и рассеялся туман, появились «юнкерсы» под прикрытием «мессершмиттов». Первый их налет наши зенитчики отразили, отбили и второй, третий. Однако ближе к вечеру фашистам удалось-таки разрушить переправу — в нее угодили сначала одна, а затем еще три стокилограммовые бомбы. Положение создалось — хуже не придумаешь. И тогда, обращаясь к саперам, я подал команду, к которой прибегал в самой трудной, самой сложной обстановке.

— Коммунисты, ко мне!

Через некоторое время восстановление моста шло полным ходом. То были воистину неустрашимые люди, каждый из них — подлинный герой, ибо работали-то они под непрерывным огнем противника. Над рекою вздымались тяжелые столбы воды, свистели осколки мин, завывали снаряды, бомбы. Саперы несли потери, но продолжали трудиться — ничего удивительного, это были коммунисты.

Дважды разбивали фашисты мост, и оба раза саперы в считанные часы восстанавливали его. Когда приехал командарм со штабом, войска двигались через переправу непрерывным потоком. Михаил Федорович пожал мне руку и сказал:

— Спасибо, Константин Леонтьевич, вам и саперам!

— И вам спасибо, Михаил Федорович, за добрые слова!

Наш едва начавшийся разговор прервали внезапный треск автоматов и пулеметов, глухие разрывы гранат. Оказалось: в лесок, что тянулся неподалеку от переправы, просочились гитлеровцы. Движение по мосту застопорилось. Как быть? Раздумывать не приходилось, дорога была каждая секунда. Взяв комендантскую роту, командир которой за несколько минут до этого был убит, я скомандовал:

— За мной!

Зайдя противнику в тыл, мы неожиданно атаковали его. Вражеские автоматчики были полностью уничтожены.

Трое с половиной суток, с двух часов ночи 3 августа до двух часов дня 6 августа, не уходил я с переправы. Когда спал? Не знаю, должно быть, на ходу. Чем и как питался? Тоже не скажу — подбросит кто-нибудь сухарь, тем и сыт. Зато отлично помню другое: моими неизменными, верными и надежными помощниками были политотдельцы старший батальонный комиссар Дмитрий Фомич Романов, старший политрук Иван Иванович Свирилин, многие коммунисты частей и подразделений. Они постоянно находились там. где было особенно трудно, где требовалось воодушевить людей на подвиг, повести их за собой.

В течение трех дней — 3, 4 и 5 августа — 16-я армия переправилась через Днепр и сосредоточилась в Кучерово, Самойлово, Березин и других населенных пунктах. Воины стали приводить себя в порядок, и тут-то стало видно, как при отходе, сопровождавшемся непрерывными боями, поредели их ряды. Поклялись мстить, беспощадно мстить врагу за погибших товарищей.

В те дни в донесениях в политуправление фронта я неизменно повторял одну и ту же фразу: «Политико-моральное состояние частей и подразделений здоровое». Я ничуть не кривил душой. Эта короткая фраза вобрала в себя высокий дух воинов, их храбрость, стойкость. Да, храбрость, стойкость являлись нормой поведения каждого бойца, каждого командира и политработника в том героическом походе. Словом, наши воины закалялись в боях, в борьбе с трудностями. Изменился и противник, только совсем иначе. Куда девались его еще недавние спесь, бахвальство, надменность.

Помню, в начале боев под Смоленском привели ко мне пленного. Здоровенный такой обер-фельдфебель. Захватившие его красноармейцы рассказывали, что стрелял он из пулемета до последней возможности, пока не был оглушен ударом приклада по голове.

Я поинтересовался: что заставило обер-фельдфебеля проливать чужую кровь в чужой стране с таким остервенением? Он пренебрежительно посмотрел на меня и выпалил заученно:

— Россия капут, хайль Гитлер!

А совсем немного времени спустя, когда 16-я армия вышла из окружения и снова втянулась в бои, паши воины взяли в плен большую группу гитлеровцев. Сижу под деревом, разговариваю с ними. Неожиданно в район, где мы находились, прорвались вражеские танки. Мне, признаться, было уже не до пленных. Разгорелся бой. Лишь когда он закончился, спохватился: а где же пленные? Смотрю, все тут как тут, только распластались на земле, чтобы, значит, шальная пуля не задела. Ни один из них даже не попытался бежать. Спрашиваю, почему же они не ушли к своим, ведь такая возможность была: охранявшему их конвою тоже пришлось отражать танковую атаку. И слышу ответ пожилого ефрейтора:

— Стену лбом не прошибешь, пусть этим занимается фюрер. А для нас война кончилась.

Небезынтересен будет читателю документ о состоянии войск противника, отправленный мною тогда же на имя Лестева. Привожу его с некоторыми сокращениями: «У убитого немецкого офицера обнаружено письмо, в котором он признавался своему другу Краусу: «Уже десять дней мы не высовываем носа из окопов. Противник давит нас огнем из всех видов оружия. Я рад бы был выбраться из этого ада. Мы небритые, немытые и грязные сверху донизу, мы только ночью можем выйти из наших ям, в одной из которых и пишу это письмо. Это начинает действовать на нервы, кроме того, это срывает общий ход наших действий…»

Военнопленный из 7-го пехотного полка 28-й дивизии показал на допросе, что больше всего немцы боятся нашей артиллерии. То же самое заявил и его сослуживец, а затем добавил: «Но самое страшное для нас — русский штык».

Надо не забывать: шел сорок первый год, гитлеровская армия была способна нанести и наносила мощные удары, не отказавшись от планов захвата Москвы. Однако письма убитых, показания пленных уже свидетельствовали об определенном надломе морального духа захватчиков. Этот надлом был прямым следствием возросшей силы сопротивления Красной Армии, об этом красноречиво говорило и снижение темпа продвижения оккупантов на восток. Если до Смоленского сражения он составлял в среднем 25–30 километров в сутки, то после него в 5–6 раз меньше.